В гораздо большей степени то же самое относится к искусству музыки. Ее родство с танцами совершенно такое же, как родство речи с мимикой. Музыка представляет в наше время сложный и высокоразвитый язык эмоций, благодаря этому она удержала в значительной мере и непосредственно-организующую роль, очевидную для всякого, в форме, напр., трудовой песни и марша. Целый ряд мифов о волшебной музыке и песнях, которым подчиняются силы стихий и людей, идеально выражает это значение искусства гармонии и мелодии для борьбы с природой, для победы над нею.[6] Не случайно некоторые мыслители-идеалисты (особенно Шопенгауэр) ставили музыку в прямую связь с миром «идей», т. е. высших организующих форм бытия, по их понятиям.[7] Отбросив метафизическую оболочку и преувеличение, мы получим из этого то, что есть на самом деле: музыка — одна из организующих форм социального бытия.
Скульптура, живопись, архитектура, действуя другими средствами, достигают по существу тех же целей, как поэзия с одной стороны, музыка — с другой. Художественные пластические образы, подобно понятиям, концентрируют, закрепляют человеческий опыт и передают его коллективу. Миф о божестве и его статуя, бытовой очерк и жанровая картина, живой рассказ о минувших победах и колонны, арки, памятники, воздвигнутые по поводу их — могут быть вполне параллельны по содержанию, различаясь лишь способом символизации. Мировые типы в скульптуре и живописи, подобно мировым типам в поэзии, охватывают не меньшую сумму действительного и важного для жизни, чем высшие концепции философии, чем высшие обобщения науки. Идеал жизни полной и могучей, гармоничной и всепобеждающей, выражен в скульптуре античного мира, в статуях его богов, ярче и, быть может, глубже, чем в философии «сверхчеловека» у Ницше. Великие культурные идеи всех нагляднее, всего целостнее, всего убедительнее выступают именно в пластических и живописных образах.
Но те же искусства не менее способны организовать коллективные чувства и настроения. Целая область живописи — ландшафт — по содержанию вполне параллельна музыке и лирической поэзии. Архитектура же вообще может рассматриваться, как язык длительных и глубоких коллективных настроений по преимуществу. Разве архитектура гигантских сооружений императорского Рима не есть сплошное каменное выражение национальной гордости властителей мира? И разве готический храм не представляет вековой каменный призыв к отрешению от всего земного? Отсюда — огромное воспитательное значение архитектуры: она воплощает, и закрепляет, и непрерывно передает от поколения к поколению преобладающие социальные эмоции народов и классов; она организует чувства потомков в соответствии с переживаниями их предков, — больше всякого другого искусства она — хранительница организующей традиции.
Как видим, универсальный смысл искусства — его культурная задача — тот же, какой составляет социальную душу познания и речи: организация, сплочение коллективов различных ступеней и типов путем объединения человеческих переживаний, путем оформления опыта и чувства людей.
Обширнейшая в наше время культурная область — мир норм — имела своим зародышем стихийный обычай. Первоначально обычай являлся просто жизненной привычкой, выработанной в борьбе людей за существование, и непрерывно сохранявшейся в родовом обществе при помощи воспитания и подражания. Тогда он, охватывая всю жизнь людей, и был, собственно, не нормой, выраженной в словах и понятиях, указывающей, как «должно» действовать, жить, думать, — а непосредственным фактом. Идея долженствования — отличительный признак норм — не может возникнуть, пока нет мысли о возможности уклонения от привычного хода жизни. Когда же усложнение трудового процесса и возрастающая изменчивость человеческой организации делают подобные уклонения событием не столь исключительным и не столь непонятным для коллектива, как было вначале, тогда и борьба против них со стороны коллектива систематизируется посредством нормы. Схемы — «не должно поступать так-то» и «должно действовать так-то» — выражают сложившееся направление социальной активности, и передаваясь от человека к человеку, от отцов к детям, в дальнейшем регулируют эту активность, управляют ею, организуют ее в данном направлении. Напр., «не должно покидать родичей во время битвы с врагом; поступающего же таким образом следует изгнать из общины», — эта норма сразу объединяет всю общину в ее воздействии на человека, обнаружившего недостаток необходимой храбрости, — и обычай организует тогда коллективный акт устранения негодного члена, как сделал бы это впоследствии властный организатор своим распоряжением.
Впоследствии хранителем и истолкователем обычая становится именно такой организатор — патриарх родовой группы, а еще позже — феодальный властитель или жрец. Тогда обычай принимает ту форму, которую социологи называют «обычным правом»: обычай, имеющий своим органом власть, которая правит обществом. Это, однако, отнюдь не означает полного отказа со стороны самого общества в его целом от непосредственной защиты обычая, от непосредственная воздействия на его нарушителей; но защита практическая, боевая, напр., физическое наказание преступника, организуется обязательно властью; а для коллектива самого по себе остаются иные способы воздействия, словесно-идейные, т. е. общественное порицание, негодование, презрение и т. под., — то, что мы называем «нравственным» влиянием.
Так начинала из обычая дифференцироваться нравственность; но вполне обособилась она лишь на следующих ступенях развитая, в обществе меновом. Неорганизованность меновой социальной системы, ее постоянно умножающиеся противоречия, порождали усиленную потребность в нормах, регулирующих эти противоречия, организующие взаимные отношения людей. Обычай, с его медленным развитием и крайним консерватизмом не мог удовлетворить такой потребности при чрезвычайно, по сравнению с прежним, ускоренном движении общественной жизни. Возникает новый тип норм — правовые; они отличаются тем, что не только приводятся в исполнение через особые общественные органы — разного рода власти, — но также и планомерно создаются при посредстве таких органов, систематически вырабатываются ими для общества: законы, указы, административный правила и т. д.
В то же время окончательно выделяется область нравственных норм. Общество меновое лишено сплоченности древних коллективов, индивидуалистически раздроблено на независимые хозяйства; и все же оно в его целом, или его отдельные классы продолжают сохранять и защищать силою коллективного мнения некоторые общие формы взаимоотношений, особенно устойчивые, которые они лишь со стихийной медленностью, незаметно для себя самого, изменяют или замещают новыми. Носителем этих норм является по-прежнему коллектив; а он при формальной раздробленности общества недоступен сознанию индивидуума, который среди всеобщей борьбы и противоречий видит всюду лишь отдельные хозяйства и отдельные личные интересы; благодаря этому нравственная норма не может быть отнесена людьми прямо к тому коллективу, жизнь которого она организует. Но она не может также быть отнесена и к обособленной личности, потому что личность принуждена ей подчиняться или страдать от ее нарушения, и зачастую находит прямое противоречие между этой нормой и своими ясно сознанными интересами. В результате — норма представляется людям, как внешняя сила, тяготеющая над ними и от них совершенно независимая. Отражение нормы в индивидууме — «голос совести» — рассматривается как внушение со стороны этой внешней силы, руководящей человеком. Такова нравственность; ее практически-организующая отношения людей функция познается фетишистически, и это маскирует ее истинную «культурную задачу».
Тот же фетишизм, впрочем, свойствен и правовым нормам; — при этом более мелким и частным из них, открыто для всех создаваемым специальными органами, он, естественно, присущ в гораздо меньшей степени, — общим же основам права — в гораздо большей, приблизительно такой, как нравственным принципам. И источник его тот же самый: эти основы стихийно и бессознательно вырабатываются коллективом обще-социальным или классовым, недоступным мышлению личности, — а частные правовые нормы подчиняются общим, как организующим жизнь коллектива во всей ее широте.
6
Напомню только предание финского и эстонского эпоса о Вейнемейнене, творящем и строящем посредством песен, — греческий миф о музыке, под звуки которой камни сами складывались в городские стены, — и еврейский о разрушении стен звуками военной музыки.
7
Кант считал музыку бесполезным шумом: он, по-видимому, просто не понимал ее. Всякий незнакомый язык первоначально воспринимался людьми, как бесполезный шум; уловить его организующую функцию можно лишь тогда, когда его понимаешь.