Но другие области культурного развития? Разве не нужна борьба, напр., с теми религиозными и метафизическими идеями, которые стараются в своих интересах привить пролетариату господствующие классы? Разумеется, нужна, — отвечают сторонники взглядов, о которых идет речь. Поэтому, как завершение теоретического здания марксизма, необходима и философия, которая охраняла бы пролетариат от всякой мистики, от всякого идеализма. И опять-таки, философия эта имеется, — это диалектический материализм; остается только применять ее и популяризировать, но тщательно охраняя от попыток такого ее развития, которое могло бы повлечь за собою критику самых ее основ. Иначе враги рабочего класса воспользуются ослаблением его идейной брони, и незаметно проведут в его среду свои, вредные для него философии, а за ними также социальные и политические воззрения.
Не может ли пролетариат в своей духовной жизни вполне и всецело удовлетворяться теми немногими и охватывающими все же лишь ограниченную область элементами культуры, которые успели выработать творцы научного социализма? На это дается такой ответ: пролетариату и нет необходимости создавать в других областях новое культурное содержание. Науки, напр., за исключением социальных, вовсе не имеют классового характера, они — общечеловеческое достояние, хотя и разрабатывались до сих пор представителями господствующих классов. Также найдется немало общечеловеческого и в искусстве, даже в этической жизни. Все это вполне сохраняет свое значение для пролетариата, ибо представляет объективные, навсегда обязательные истины познания, эстетики, морали. Все это, значит, и надо только усваивать, старательно заботясь, конечно, чтобы вместе с объективными в вечными истинами не проскользнули как нибудь буржуазно-классовые тенденции, — отделяя пшеницу от плевелов при помощи твердо воспринятой теории марксизма, экономической, политической и философской.
Такого рода взгляды с наибольшей решительностью и откровенностью формулированы именно в русской литературе, хотя аналогичные тенденции, в смягченном виде, можно найти и в литературе немецкого, а тем более — французского марксизма. Существенная их черта заключается, очевидно, в весьма низкой оценке культурно-творческих способностей рабочего класса. Отсюда вытекает и крайний теоретический консерватизм; а в качестве философского оправдания для него выдвигается признание абсолютных и вечных истин, которые могут быть добыты мыслителями того или другого класса, но раз уже добыты, не могут подвергаться критике по существу, а разве только «подтверждаться и дополняться» дальнейшими исследованиями, по выражению одного из самых видных представителей этого направления в России.[10]
Легко видеть коренное психологическое противоречие, которое скрывается за подобными взглядами: нельзя быть надежными идеологами рабочего класса людям, которые проникнуты таким глубоким недоверием к его творческими силам. На этой основе возникло и забавное теоретическое противоречие: абсолютной и вечной истиной объявляют марксизм, учение, радикально отрицающее всякие абсолютные и вечные истины. Но нам не приходится заниматься здесь формально-критическим разбором данных воззрений, имеющих явно неустойчивый и переходный характер. Да это и не нужно: всякий, следивший за литературой русского марксизма, знает, какие жестокие поражения были нанесены критикой справа и слева их представителям, особенно Плеханову и В. Ильину, за последнее время.
Нам надо выяснить иное: насколько объективно верна та общая предпосылка, которая резко выступает у заведомо враждебных рабочему классу противников идеи пролетарской культуры, а в смягченной форме — у наших оскорбительно-заботливых друзей рабочего класса. Эта общая предпосылка — мысль о культурной слабости пролетариата среди современного общества, о его неспособности стать вполне самостоятельным в этом отношении. Одни предлагают опеку со стороны обладающих досугом и достатком высших классов, другие — со стороны свято и строго охраняющих абсолютную истину теоретиков, — различна лишь степень и форма приложения тенденции, которая по существу в обоих случаях одна и та же.
Когда современный интеллигент, или вообще человек, принадлежащий к так называемому «обществу», говорит о культурной жизни, то какие образы проходят в его сознании, конкретизируя для него это широкое понятие? Конечно, те, в которых оно чаще всего воплощается в его обыденной жизни: печатные книги, газеты, музеи с картинами, судебные учреждения, парламентские речи, корректные манеры, крахмальные воротнички, и т. д. Несомненно, что для написания книг, для изучения музеев, для произнесения парламентских речей требуется индивидуальный досуг, а покупка книг и крахмальных воротничков предполагает также индивидуальный достаток. Кроме того, большинству людей свойственно считать себя и себе близких, и вообще свое ограниченное «общество» за истинную соль земли, за творцов или, по крайней мере, носителей и хранителей лучшей и подлинной культуры. Вот объективные основы той теории, которая полагает, что пролетариат может и должен получать культурное воспитание со стороны общества, но отнюдь не способен создавать свою собственную культуру.
Здесь прежде всего бросается в глаза чисто индивидуалистическое понимание творчества. Кто творец книги, картины, здания, закона? Конечно, писатель, живописец, архитектор, государственный человек; кто же еще? Если бы вместо этого писателя был другой, и вместо законодателя тоже, — то была бы написана другая книга, напр., реалистическая вместо идеалистической, и были бы изданы другие законы, положим, прогрессивные вместо реакционных; и жизнь пошла бы иначе. Если бы у Маркса и Энгельса не оказалось свободного времени и необходимых средств, — утопический социализм и теперь продолжал бы господствовать среди передовых рабочих, находя соперника только в чистом трэд-юнионизме, и т. д. Эта чрезвычайно старая концепция берет факты прямо с их поверхности, и замечательным образом совмещает самый грубый «экономический» — можно сказать, финансовый материализм с самым наивным социальным идеализмом: базисом культуры для нее является индивидуальная зажиточность, а направление развития сводится к индивидуально-творческому произволу.
Наша теория позволяет сразу дать двустороннюю оценку таких взглядов — и ту долю практической истины, которая скрывается в «их здравом смысле», и ту долю заблуждения, от которой зависит их столь явная в наше время реакционность. Возьмем для иллюстрации какую-нибудь книгу, и составим вопрос — почему и в какой мере она получает культурное значение?
Ответ, согласно нашей теории, на первый вопрос таков: потому, что она организует общие переживания некоторой коллективности, тем самым организуя и эту коллективность; на второй вопрос: в такой мере, в какой она выполняет эту организующую функцию. Схема одинакова применима и к «Капиталу» Маркса, и к брошюре курского помещика о необходимости приведения китайцев в рабство, причем позволяет легко сравнить также степень объективного значения этих двух продуктов творчества. «Капитал» организует жизненный материал миллионов людей, взятый на протяжении целой экономической формации, стройно связывая вместе с тем самые насущные интересы и заветные стремления этих миллионов людей в живую систему; а труд о «необходимости китаевладения» организует лишь мечты и сожаления о крепостном прошлом, да бездельные хищнические поползновения нескольких тысяч «диких помещиков», допотопных экономических чудовищ, сохранившихся в гигантской беловежской пуще — реакционной России. Коллектив, для сплочения которого служит «Капитал», растет и развивается во всем мире; вместе с ним возрастает и культурное значение «Капитала», пока его идеи способны на деле служить организующей формой для деятельности этого коллектива; группа социальных реликвий, которая может организоваться вокруг лозунга «китаевладения», волею судьбы продолжает таять и вымирать, а ее литература тем самым все более сводится по своей культурной ценности к бесплодно загрязненной бумаге. Тот же способ понимания и оценки может быть применен решительно ко всякому литературному, художественному, философскому произведению, ко всякой норме обычая, права, морали, — ко всякой форме воплощения культурного творчества, индивидуального или массового, сознательного или стихийного.