4
Он не знал того, что знали все сотрудники моей лаборатории, с которых я взял обязательство строго хранить молчание. Он не знал, что он не принадлежал мне.
Эксперимент стоил огромных денег. Деньги ассигновала фирма Мэлори. И сегодня в четыре часа дня я ждал специальную комиссию, состоящую из инженеров, кибернетиков и физиологов, для приемки заказа №032, как это было обозначено в документах, хранящихся в специальном сейфе банка, финансировавшего нашу экспериментальную группу.
Комиссия опоздала всего на десять минут. Явился и сам Мэлори-старший, глава фирмы.
Специалисты вошли в тот момент, когда он сидел с книжкой в руке и читал стихи. Он читал их вслух своим мелодичным, вдохновенным, бесконечно искренним голосом. Увидя Мэлори, он прервал чтение и спросил:
— Кто это, отец?
Он, по-видимому, догадался, почему я не ответил.
— Отец! — крикнул он. — Не отдавай меня! Не отдавай, отец!
Он не мог понять, что я не мог не отдать его.
— Отец! — кричал он.
Я и сейчас слышу его голос. Этот голос сидит в моем сознании, опровергая все усилия оправдать и оправдаться.
СТРАННИК И ВРЕМЯ
1
а этот срок Земля постарела на триста лет.
Мои чувства не хотели примириться с тем, что теперь меня окружало. По Земле уже ходили другие люди, потомки моих исчезнувших современников. Мое имя напоминало им о парадоксе, об одном исключительном случае, о загадке, смущавшей специалистов.
Сознание, что я никогда не увижу ни родных, ни друзей, никого из своих современников, что их уже нет, приводило меня в отчаяние. За триста лет изменилось все, и только на ночном небе так же свежо и молодо сверкали звезды.
Когда-то в детстве (страшно сказать: триста с лишним лет назад) я прочел старинный роман про удивительного странника Мельмота, кому причудливыми и щедрыми обстоятельствами была дарована слишком долгая жизнь. Согласно суевериям далекого века там не обошлось без злых и потусторонних сил… Мечтательная, романтическая сказка, плод фантазии старинного писателя и, разумеется, эксперимент, маленький и невинный, игра со временем и пространством.
Я тоже был материалом в руках экспериментатора. И в конце концов он и не знал, будет ли мое новое появление на свет вторым рождением или пробуждением после долгого, слишком затянувшегося сна. Он не был также уверен, вернется ли вместе со мной в мир мое прошлое, резервированное в тех участках мозга, которые умеют остановить миг, спрятать его впрок, чтобы повторить, когда в этом возникнет надобность. Предусмотрительный и педантичный, он записал все, что я помнил, с помощью электронного аппарата — новинки — на тот случай, если это будет все же не пробуждение после долгого сна.
Только с помощью эксперимента можно проверить истинность гипотезы. Но этот эксперимент должен был пережить и самого экспериментатора и всех его учеников, и истинность гипотезы должны были установить биофизики, которые еще не родились.
Отдав себя в руки экспериментатора, я, казалось, отрекся от всего, что может доставить радость человеку, — от современности, от друзей, от знакомых, от личных пристрастий и привычек. Взамен этого мне было обещано почти бессмертие. Я отдавал свою жизнь как бы в долг. Один из сотрудников нашей лаборатории, Алешка Димин, сострил по этому отнюдь не веселому поводу:
— В долг? Но с процентами, да еще с какими!
Через триста лет я снова должен был ожить, вернуться в мир, обрести чувства и разум.
Экспериментатор — пора бы его назвать, — Всеволод Николаевич Обидин, был скромен, сдержан, не любил громких слов, чуждался славы и только однажды на публичной лекции позволил себе назвать тему, над которой работал, «проблемой временной смерти», о чем сразу же и пожалел, потому что это выражение попало в печать и вызвало усмешку на лице профессора Чемоданова и даже легкий академический смешок, немножко похожий на кашель.
— Жизнь, — сказал Чемоданов Обидину, смакуя каждое слово и подчеркивая его голосом, — жизнь — состояние временное, согласен. Но смерть — это отрицание времени, что, я думаю, не может быть предметом дискуссии, настолько это неоспоримый факт.