– Я же ради тобя всё шо угодно. – Припал на колени и обнял, одурманенный, смешной, опьянённый. Все запахи слились в один – душный перегар. – Шо ты нос ворочишь, как ярка неощенившаяся? Чем не угодил? По шо не нравлюсь?
– Ты спесив и дик, – огрызнулась Василиса, не глядя в глаза, и скинула горячие, как наковальни, ладони. Осталась сидеть ровно.
– Ну и… – махнул пятернёй в пустоту, смачно хмыкнул.– И сиди тут. Одна. Всег’да была и бушь такой. Одинокой и никому ненужной. – Сделал два шага от реки, от причала, от Василисы. – Никому ненужной, акромя меня… – и остуженным шагом двинул дальше.
Дождя не было, но Василису била мелкая дрожь. Неправильно. Нескладно. Упрямо. Глупо. Вела она себя. И Яша не лучше.
Она радовалась, как молоденькая тявка дождику, любому доброму его слову. Расцветала, как мак под солнцем, ловя маленькие, как капли росы, нежные словечки. Да только ответить не могла. Не потому, что ничего под сердцем не имелось. Полыхало там пожарище. И так сложно было его потушить, что оставалось только оградить неприятными едкими колкостями и статной непокорностью. И не за такое сжигали…
Всё мать. Благодарить или худым словом её поминать, разницы уже не было. Мать посеяла заветное зерно чистоты и целомудренности, светских правил и религиозных обетов. Василисе было тридцать. И она была невинна, как вешний первоцвет. Даже с её единственным за всю жизнь любимым Германом, лектором по язычеству, не дошло до чего-то серьёзного. Всё было безгреховно и чистоплотно, как в назидательной сказке.
Василисе стало страшно и стыдно. Стыдно признаться, что так и не скинула оковы, которые сама навешала, прикрываясь материнской суровостью. Так она и останется одна. Не сорванный, гадкий репейник. Маленький ручейник, сам строящий себе домишко, идеалы и принципы и живущий в них безвылазно. Горлица, угодившая в силки, которые сама и наставила. Не опростаться 10ей никогда. И не опроститься. Аминь.
Василиса встала, пытаясь разглядеть утерянную чашку. Глаза застил наволок не высыпавших слёз. Она занесла ногу над рекой. Одно движение – и сброситься во влекущую густую пропасть. И не возвращаться.
Нет, нет. Грех.
Лик печальной луны был так же светел, как лик матери.
Василиса разогнулась, слегка пошатываясь, как заправский матрос после плавания.
Как обычно, она найдет в своей гордой снисходительности и стальной закрытости силы и пойдёт дальше. К детям. И к чему-то высшему.
Позади скрипнула доска. Кислый перегар пополз над причалом.
– Панна, – дивно шепнул вечер. Василиса бросила руки вперёд, – к любви и благоденствию – потеряв равновесие. Поскользнулась. Полетела. Река приняла её, и матушка-луна умиротворённо сомкнула единственный глаз. Мир грехов и ужасов скрылся за толщей воды и нестерпимой болью.
И десять рогов, которые ты видел на звере, сии возненавидят блудницу, и разорят её, и обнажат, и плоть её съедят, и сожгут её в огне.
Ящер восходящий
В камышах нескладно и бойко голосили турчелки11, скреблось солнце в сучковатых пальцах деревьев. Хорошо шёл калабаш12, плотными кольцами вился табачный дым.
Щедрый лес у Тупиков был. Здесь можно было найти и дичь, и рыбы немного. С щукой Яша хватанул брехни, когда говорил с Василисой: речка Тупиха была мелкая, реденькая, давно иссохшая, не больше аршина в глубину, не больше трёх саженей в ширину. Ельцом и головнём разживешься – и то праздник. Но для духовного насыщения здесь была сокровищная кладовая.
Жалко будет, если обживут лес городские прихвостни. Тужить Яша не станет, но проклянёт всех и вся от осознания, что его рыбу, его зверье будут делить ушлые понаехавшие. Как представлял, что посередь берёзы, липы, тополя начнёт копошиться пришлый люд, без уважения рушащий лесную идиллию, так внутри всё обрывалось. Никогда Тупики не были ему родным домом, не смогли и не смогут заменить батькиного кровельного домишки. Но лес… Здешнему лесу не было ровни.
Не хотел он мириться с мыслью, что скоро рыбка перестанет частить на обеденном столе, что мамка больше не будет упиваться разделкой зайчатины, гоня ломку из стареющих косточек. Вот Яша и сидел безвылазно у бережка реки в захоронениях лесных зарослей. Упивался напоследок тишью да купался в неге чистого воздуха. Это было то самое укромное, благословлённое место, где поболе всего велась рыбка.
В чугунном котле набухала бедная уха из голья и костистой рыбёшки, которая хрумкалась с азартом. К тому же полезная была: половина пойдёт на корм рыбке покрупнее. «Мелкая красавка йдёт сому под заправку!» ─ любил приговаривать батька.