Он был не один. Бабёнка в красном оборванном русском сарафане что-то царапала на стене камешком. На голове у неё был расписной венец, волосы спрятаны под белой тканью до плеч, обрамлённой жемчужными обнизями. Лица не было видно, как не было наверняка слышно, что она бормотала себе под нос. Когда она привстала, Яша заметил военные совдеповские сапоги под юбкой и присвистнул.
– Хто такая бушь?
– Покамест Предславой звали. Святая великогрешница. Токмо святой меня так и не признали. И греха настоящего не совершала.
– Это как?
– А ты как суеверным неверующим стал?
– Дрынкалишь18 больно много. – Яша подкрутил ус и уселся на выбитую колонну. – Княжной бувати, значит?
– Была княжной. Опосля померла. – Она закончила своё дело и села напротив. Тень из-под дыры в куполе скрыла её лицо. «Говеть = гореть» прочел Яша её послание на стене.
– Почто ж святая? И почто грешница?
– Святая – за то, что свою веру и себя от врагов сберегла. А грешница – что отца и веру его отвергла. У тебя сигаретки не будет?
Ничуть не смущённый, Яша сунул руку в карман, вытащил пачку крепеньких, предложил княжне. На свету стала видна её рука – мёртвая, вылинявшая, как краска на монастырских стенах. Он так и не понял, как она подкурила сигарету: огонь появился словно из пальцев – по одному мановению, ни звука кресало или серников.
Яшу слегка развезло от табака, и это доказывало, что всё творится наяву.
Сигарета догорела до самого основания и чуть не коснулась пальцев. Интересно было понаблюдать, что мёртвой коже от горящего пепла будет. Но княжна, не глядя на руку, бросила папиросу.
– Гутаришь, шо ты святая великог’решница… Шо ж за вера у тобе?
– Хвалу я воздавала Ладе и Маре. И требу им клала. Любовь им отдавала. А в дни Красной горки я Лёлей бывала. Меня все крестили дщерью великой. Красавкой была я поболе других.
– Шо ж за вера у батьки твово была?
– Он в Перуне веровал. И мы все тоже. Опосля токмо взбрело отцу что-то, и он покрестился. А нас всех «погаными» прозвал. Подручники19 за ним пошли. А мы, дети-поганые, так со своей верой и остались, не захотели креститься. Как он помер, братья распри за́чали. Много крови полили. Я за младшего стояла. Я ему и помогла Великим князем стать. Ды когда супостаты явились, они и катуну20 его забрали и меня тоже. Токмо брат как Великим князем сделался, про нас не вспомнил. Новую катуну завёл, крестился и веру старую, матери нашей, забыл. А я не забыла. Царь польский на остров меня посадил. Новому богу учил молиться. Токмо я всегда за старых богов была. Поганой была, поганой померла.
– У вас завсег’да так с Россией было, – отмахнулся Яша. – Скока ей вер навязывали, скока моралей. И всё принимала, всё перенимала. И чужое, и своё – всё в одном котле варится, кипит. Страшно уже пробовать варево это. А вот стоит же она, такая-рассякая, всё принимающая, и ещё скока простоит.
– А ты, неверующий, чем согрешил?
Яша присвистнул:
– Да знаешь, поболе, чем ты-то. Людей не бил. Зато воровал и обманывал сколько. И не жалею, и не каюсь. Так оно, значит, надо было, и горевать поздно. И баско!
– Что за «баско» такое? Любо тебе аль плохо? Не пойму.
Ёмкое, как хлопок по столу, ободряющее «баско21» заменяло Яше и матюки, и выражало красоту, и радость, и негодование. Но он никогда не задумывался над его значением.
– Батька мой так говорил. Я и перенял.
– А много в тебе батькиного?
– Дюже много. А в тебе?
– И от отца, и от матери хватает. Дай-ка ещё закурю. Так давно цигарки в роту не держала.
– Дюже много ты куришь.
Он намеренно коснулся её руки, пока передавал сигарету. Ладонь была холодной, слегка мокрой и почти просвечивала на свету.
– Ты утопла, – догадался он.
– Сама скинулась. Ждала брата в плену у польского царя. Долго ждала. Терпела долго. А потом как узнала, что брат новую катуну завёл, при живой прежней, что новую веру принял, так не выдержала. Сбросилась с окна в озеро у острова. Чего напраслину гнать? Давай о тебе. Говоришь, не горюешь из-за грехов своих. Скажи тогда, зачем кумира поставил? Зачем вызвал его, оже помогать не собирался?
– Я не вызывал никог’о. Мне столб деревянный дед отдал в расчёт за рыбу. А я шо? Я рад, вещь баско хороша. Чай бы не поставить г’де? Любоватися. А потом как в лесу наших супостатов приметил, так и решил припугнуть и собе развлечь.