Тупиковое кладбище вырастало мертвыми полусгнившими крестами меньше, чем в двух километрах от деревни. Единственной достойной здесь внимания вещью был куст терновника, острый, как смерть, безжизненный, как труп. Рос куст прямо посреди кладбища и являл как бы ознаменование жуткого запустения, в котором забросили кладбище. Кресты – наскоро сколоченные, жиденькие палки, ограды могил – скособоченные квадраты плетней.
При виде Игоря Петровича Гришка вздрогнул, но взора не отвёл, только внутренне напрягся и выпрямился. Глаза у председателя ввалились, обросли тёмными кругами измученной скорби. Кончики губ повисли. Он провёл два дня с Василисой Петровной. Точнее, с её телом. По старому обычаю покойницу отвезли домой. Там её отпевали, и председатель, как ближайший родственник, сидел рядом, следя, чтобы веки усопшей не распахнулись вновь. А сегодня гроб везли на кладбище.
– Наш барин – лесная образина и недалёкая орясина, – с неразъяснимым чувством сочинял Лёха на ходу. Он был пьян и покачивался, словно ваза на краю стола. Гришка с силой поддержал его за локоть.
Вчера Лёху незаслуженно избили на школьном поле. Туда ходила вся школа. Потусить, развлечься, а на деле потунеядничать – как считал Гришка. Ему там делать нечего было. Скучные дубинные разговоры, похожие на стук по столу. А вот Лёха туда так и тянулся, жаждая признания сверстников. Но общение не заладилось. Он назвал их шематонами и вертопрахами. И хоть они вряд ли могли знать такие слова, но влупили со всем нажитым мастерством и пустым буйством.
– Все собрались? – хрипло спросил председатель. Никто не ответил. Вопрос показался Гришке неуместным.
– Я ж говорил. Недалёкая орясина, – фыркнул Леха, потирая густой синяк на скуле.
Гришка с силой стиснул ему руку, но тот и не ощутил как будто.
– Я хочу слово, – уже громче попросил Леха, осоловело поводя глазами.
Гришке вдруг стало жалко. Василису Петровну. Председателя. Всеми забытое кладбище. И вообще всех. Себя. Здесь, наверное, никогда не было так тихо. Обычно на похороны приходили только родственники да кто-нибудь из местных мужиков с руками половчее, чтобы орудовать лопатой; таким платили или пузырем или чем-нибудь из зерновых-мясных запасов. Зато на поминки сходилось полдеревни. И даже те, кого не звали.
Никто не плакал и ничего не говорил. Даже грохот от сноса церкви заглох, оставив только громовое эхо, как от взрыва.
Народу собралось немного, всего человек двадцать. Из учеников – в основном, старшики. Учителя и директриса – одна из немногих в чёрном. Хотя она, по большому счету, только чёрное и носила. Гришка уловил её взгляд, устремлённый к Алексею, и ему стало стыдно.
– Лёх, тебе домой надо, – попросил Гришка.
– Гриш, ты чего? – подавленно ответил Алексей. – Я тоже имею право здесь быть. Я тоже хочу проводить Василису Петровну.
Больше Гришка не мог и не смел давить. Это было бы нечестно. Он только вздохнул, но не перестал сжимать локоть другу.
Каркнул ворон. И только это разбавило уныние. Гришка нашёл глазами черную важную птицу на одном из крестов. На вороне был синий вязаный свитер. Гришка поразился, сперва не поверив увиденному. Ручная птица? Чей-то дар? Как ворон мог согласиться надеть свитер? У него же своя непомерная стать.
Кто это из жителей Тупиков изловчился угадать с размером и цветом, так, чтобы гордому глазастому угольку пришлось по нраву? На минуту Гришка заворожёно застыл.
Алексей, скользкий ужина, воспользовался моментом, вырвался и зашагал к заготовленной для гроба яме. Истинно подмостки нашёл. Только захмелевшие актеры обычно недолго на сцене держатся. Гришка замер в ожидании.
– Граждане, товарищи! – затараторил Алексей нескладно. – Событие до чрезвычайности ужасное случилось. Это несомненно. Ведь Василисы Петровны нам всем будет не хватать. Её честной заботы и трезвого рассудка. Она умела одним словом и утешить, и успокоить, и облагоразумить. Об её уме и порядочности можно целые панегирики писать, а в её честь петь оды. Редкого дарования был человек, – он склонил голову, как видно, ожидая оваций, но, не дождавшись, продолжил: – Да, редкостный человек был. Умела Василиса Петровна ещё и обремизить, так урезонить и так распечь, чтоб ты почувствовал себя самым ничтожным, убогим и позорящим весь мир существом, – он поднял правую руку а-ля Ленин, – Элементарная халдейка она была! – и опустил ладонь, как топор над старухой-процентщицей.
– Пьян ты что ли? – подозрительно прищурился председатель, раздувая ноздри, как бык.
– И точно! – крикнул Олежка Смирнов в двух шагах от Лехи. – Прёт от него что надо!
– А ну, пошёл прочь! – прикрикнула директриса, подходя ближе. – Как не стыдно!