Яша не сожалел. Его овеяли опустошение и усталость. Он сравнивал себя с грязным бельём, которому, собственно, плевать, что оно грязное. Ведь оно знает, что скоро его очистят. Яшу мог очистить только пепел.
Уже в следующее мгновение, хватаясь за последние кусочки былой жизни, он забеспокоился. Ему захотелось прыгнуть в костёр как Снегурочке и раствориться с дымом. Так обычно приговорённому хочется поскорее застрелиться, чем тащиться на плаху.
Костёр жадно глотал аршины похоронного сруба, обугливал плоть и дерево, сливая в единый мглистый дым. Яша подступил ближе, обдаваемый жаром и опасностью.
Полукружье снятого дерна вокруг погоста как бы предупреждало ─ не иди дальше. Пламя всколыхнулось пунцовым вихром, словно простирая объятия. Яша не выдержал, парой быстрых прыжков заскочил на шаткий помост. Белый саван почти полностью стлел, в бесформенной массе сгоравших остатков едва можно было опознать человека.
Яша встал, распростер руки над огненными языками, но пламя его не коснулось. Будто он был бестелесным духом, призраком. Может, он уже умер?..
Нет, просто ещё не докончил начатого. Так бы сказали те жиденькие, почти ситцевые, волхвы. И как в их щуплых, дряхлых ручонках могло крыться такое могущество, способное укротить любую природную стихию? Нет, подумал Яша, всё дело было в силе духа, а не мышц. Ему о такой только мечтать…
Соловей вновь затренькал где-то за левадой. Яша склонился к тому месту, где думал, была голова. И поцеловал там, где думал, были губы, а на самом деле только обугленная чернота.
И пошёл в обратную сторону.
– На мосту свидимся, – кинул напоследок, больше себя уверяя.
Динь-Дон – вот и он.
Динь-Дон – прощается он.
Динь-Дон – скитается зря.
Динь-Дон – уходить ему пора.
Звон и шёпот сплелись в унисон и так вдарили по слуху, что Яша чуть не оглох. А как звуки вернулись, так оказалось, что вся лесная пуща и округа шумят. Смех, гусли, разговоры, хотя как по Яшке – всё одни пустозвоны. К чему говорить или шептать, или петь, если можно тишину ловить? А в ней поболе мелодий и голосов, чем в любом хоре.
Он оглянулся. Кумир-тотем действительно казался необъятным, в вышину равняясь с кроной дуба. Такого колосса вправду никакой бы трактор не повалил… Глаза у тотема горели, истинно как в полубезумном рассказе председателя. Яша сильно зажмурился. Вот бы проснуться и развеять сновидение. Он вздохнул и постарался успокоиться.
Погребальный костер превратился в ритуальный: вокруг него водили хороводы ребята и девушки, напевая что-то старинно-былинное. И над всем этим возвышался тотем, словно царь, взиравший на поданных. Или как какой-нибудь председатель…
Яша вспомнил, что когда они с матерью бежали из Украины, где-то на пути к Полтаве наткнулись на «Змиевы валы» – невысокий холмистый бугор, тянущийся длиннющим полукругом по плоской равнине. Мать рассказала, что когда-то давно на жителей Днепра нападал огромный змей. Он требовал, чтобы ему приносили дары, княжьих дочерей, золото. Как-то раз храбрые кузнецы-кудесники Кузьма и Демьян спрятали у себя одного из тех, кому выпал жребий принести себя в жертву змию. У кудесников была огромная кузница, и, когда змий явился, он приблизился к воротам. Кузнецы сказали ему: «Вылижи дыру в двери, и коль сможешь, отдадим мы тебе твою жертву». Змей вылизывал дыру двадцать дней, а за это время кузнецы выковали огромный плуг. Когда голова змия просунулась в дыру, они запрягли змия в плуг, и, открыв ворота, оседлали. Они пропахали гигантскую борозду до самого Днепра. У реки змей пил долго, напился и взорвался, выпустив всяких гадов и ящеров из чрева. А вал, пропаханный кузнецами, остался, чтобы защищать их народ от всяческих врагов и других змеев. По какой-то причине в тот момент, когда ненька рассказывала об этом, Яша воображал себя не одним из кузнецов, а тем бедным змеем, которого, мало того, что приручили и унизили, так ещё заставили работать, до смерти пахать землю. Участь похуже лошадиной. Ладно, хоть напиться дали напоследок.
Вот и сейчас Яша представил, что он далеко не главный герой истории, как ему казалось. Он был пусковым, вспомогательным механизмом. Маленьким винтиком. Таким же равнозначным, как другие. Как те язычники, что обрядовали рядом, воссоединяясь с природой.
В полной мере он ощутил себя частью чего-то целого, что объединяло не просто верующих, но всех и везде, даже если они не знали об этом. Он думал, что только во время таких ритуалов, будучи овеянным веснянками28, гаданиями и наговорами, можно приобщиться к чему-то всеединому.