— Однако? — воинственно отозвался Воробьев.
— Однако, — терпеливо повторил Хамраев, молодой, но уже известный узбекский ученый, — я согласен с одним: во многих вопросах, связанных с музыкой, заключено до сих пор необъясненное. Есть загадки, к которым мы попросту еще не подошли. С одной мне довелось столкнуться в жизни. Она имеет некоторое отношение к теме нашего спора...
— Расскажите, расскажите! — послышалось со всех сторон.
Гости подходили ближе, усаживались. Смуглый человек начал рассказ. Говорил он звучным, горловым голосом, сначала неуверенно, подбирая слова, потом увлекся, и перед глазами слушателей одна за другой вставали картины далекой, незнакомой жизни...
...Помнится это ярко, как многое в детстве. А ведь больше тридцати лет прошло, да... С утра падал мокрый снег, и мы с братом поневоле засели дома — на двоих у нас были единственные кожаные кавуши, да и те разевали рты, как лягушки... Дома мы были одни: отец, как всегда, работал в кузнице, мать еще накануне, забрав младшую сестренку, отправилась в гости к родичам, бабушка во дворе, под навесом, варила тыквенную кашу.
Мы сидели на полу, возле сандала. Это у нас делали прежде, вместо печей: яма в земляном полу, туда кладут угли, над ней ставится низенький столик, все сверху накрывают одеялом. Просунь под него ноги и грейся! Так вот, одеяло наше было старое, из дыр его, точно шерсть линяющего верблюда, торчали грязные клочья ваты. Углей в сандале было немного, они едва тлели, и мы, в своих выношенных до прозрачности чапанишках, дрожали от холода.
Скучали мы невыносимо: все окружающее до тоски было привычно. Закопченные балки потолка. Маленькое, словно бойница, окошко, — вместо стекол его прикрывали двустворчатые ставни. В стенной нише черно-бархатистый от копоти кувшин — кумган, в котором кипятили чай, разная посуда. На полу — сотканные бабушкой простенькие паласы-шалчи. Нечем развлечься, хоть плачь! К тому же, нас начинал мучить голод. Со двора слышались пронзительные проклятья бабушки. У нее никак не разгоралась отсыревшая гузапая — оставшиеся после уборки хлопка деревянистые стебли хлопчатника, единственное наше топливо. Судя по этим возгласам, в скором времени обеда ожидать не приходилось. Постепенно все наши мысли сосредоточились на еде.
— А где-то у нее есть сушеные ягоды тута, — сказал мой брат Ачильбек. — Я сам видел, она давала сестренке...
Мне не надо было объяснять, что она — это бабушка, которая славилась уменьем припрятывать съестное от нас, ненасытных, словно молодые волки. Я проглотил слюну. Мы завертели головами, озираясь. Где же тут можно скрыть от глаз мешочек с желанным лакомством?
Не сговариваясь, мы одновременно выпростали из-под одеяла красные, словно гусиные лапы, ноги. Крадучись, обшаривали комнату: осмотрели стенные ниши, заглянули в пустой казан, перетряхнули тряпки, служившие нам постелью, с места на место перекладывали домашнюю утварь. Ничего! А у нас от голода животы, казалось, приросли к спинным хребтам.
— А если — здесь? — сказал Ачильбек.
Я испугался: он указал на среднюю нишу в стене. В ней с великим береженьем сохранялись мамины праздничные одеяла. В день свадьбы ими было убрано скромное наше жилье — так говорила бабушка. Мы видели эти одеяла раз в году, когда после долгой, сырой зимы их просушивали на солнце. Нам даже приближаться к этой роскоши не позволялось...
Ачильбек послал меня выглянуть за дверь. Бабушка по-прежнему воевала с непокорным очагом. Да ведь мы и не собирались трогать одеяла! Только бы проверить, не спрятан ли за ними мешочек...
Я придерживал груду одеял, Ачильбек, пыхтя, силился просунуть руку как можно дальше в нишу.
— Там что-то есть! — сообщил он. — Круглое! Вроде блюда!
— Пустое? — спросил я, замирая.
— Не знаю! Завернутое! В дастархан, наверно, укутано...
Дастархан! Скатерть, на которой расставляют, раскладывают угощенье! Одно это слово взманило нас. Незачем ведь заворачивать пустое блюдо! Может, в нем хранится заготовленная впрок каурма — прожаренное до твердости камешков баранье мясо?
Объединив усилия, мы вытянули нечто — круглое, старательно обернутое цветными тряпками, перевязанное несколько раз, вперекрест, крепчайшей веревкой, свитой из верблюжьей шерсти. Что можно было так заботливо прятать, кроме съестного? Забыв о всякой осторожности, мы бросились распутывать узел.
Потерпишь, говорят у нас, — из неспелых фруктов халва получится: мы справились с этим нелегким делом. И... горьким, точно перец, было наше разочарование. Ничего съестного! Никакого блюда!