Или это — его дыханье с хрипом, с надсадой вырывается из груди?
Шел день — катилось огненное колесо.
Плавились и текли мысли.
Не он ли сам — теке, раненый и избившийся при падении? Он лежит на острых камнях, пегий от крови, и, весь вздрагивая, дышит, бока его надуваются и опадают, рога чугунной тяжестью тянут голову к земле. Вода журчит рядом, сейчас он подползет к ней и напьется... А родник убегал, прятался под камни, пересохший рот наполнялся горячим песком...
«Это я, Алимаксум, — возвращался он к самому себе болезненным усилием воли. — Я лежу, день идет... и я еще жив...»
Родник на дне расселины, ее со всех сторон заперли скалы, красные, как свежее мясо, и белые, точно кумыс. Взгляд Алимаксума упирается прямо в каменную осыпь. Она была серая — на солнце, теперь синяя — в тени скалы. Появляются облака, высокие — летят плавно, низкие — быстро. Красный откос просекает жила, белая с черным — окаменелая змея... Вот та скала — как нож, это — как три жернова, сложенных один на другой...
Всюду — камень. Зачем он?
Он молчит и не отзывается на человеческий голос. Ему не холодно, не жарко. Он — другое. Непонятно-безжалостное и равнодушное. Камень — это смерть. Как раньше не знал этого Алимаксум?
Идет день...
Глаза теке были выпуклые и просвечивали, как сердолик, из которого делают печати для колец. Когда грянул выстрел, козел подпрыгнул и упал передними ногами на колени, потом — в нем словно проснулась и сжалась в упругий комок вся замершая сила жизни; скачок — и он взлетел на скалу высотой в четыре своих роста. Каждый прыжок уносил его все выше и выше, он взмахивал треугольным хвостиком, закидывал голову, фыркал... Кровавый след тянулся за ним, и охотник бросился за подранком.
Темнело в глазах, и снова приливали силы; добыча была рядом, почти в руках. Алимаксум, словно конь на улаке, хватал ртом раскаленный воздух, весь он был одно стремленье, острое и дрожащее, как стрела в полете, — догнать, схватить!
Подобно раскрытой ладони, лежала осыпь поперек пути. Козел тронул ее копытами — и помчался, широко расставляя пружинистые ноги, вниз, по уступам скалы. Загремели камешки, сбитые им — вниз, вниз!
«Обежать бы стороной!» — а нога уже коснулась круглой глыбы посреди осыпи. Глыбу качнуло; пытаясь удержать равновесие, он ступил левой ногой, не взвесив шага. Осыпь ожила, зашуршала, нога увязла по колено и опрокинула его набок, быстрей и быстрей катились камни, обломок скалы величиной с гранат ожег спину... С глухим рокотом хлынула каменная река; она катилась все быстрее, со свистом и грохотом, в тучах пыли, и первые ее волны, разбившись о дно ущелья, прогремели, как залпы...
«Беда — под ногами», — встали в памяти старые, как мир, слова... Во все небо расплылся кровавый след теке.
...Синяя осыпь заалела на закате. Рдеют камни — точно угли выкатились из очага.
В прозрачном зеленоватом небе огненные узкомордые лисицы гонятся за одной дымчатой. Поймали наконец — а та расплылась, поширела, заслонила их пламень.
Все погасло.
Синева теней окутала скалы. Красная скала — стала черной, белая — голубой.
Клокочет вода в роднике, или кровь бьет в виски жаркими молоточками, или бьется судорожно, издыхая, красавец-козел?..
Он пролетел над осыпью, словно крылатый, но догнал его каменный ураган, скрутил, свалил — и теке тяжело покатился с уступа на уступ, переворачиваясь на лету...
Он упал возле воды. Он умрет, не зная мучений. Когда?
Ночью? Утром? И кто из них умрет первым?...
...Проходили мысли, высокие и равнодушные, как облака.
«Если вода выше твоей головы — то уж не высчитывай, на сколько». Жизнь — свеча на ветру, и не все ли равно, когда ветер дунет посильнее?.. Человек бессмертен в своих детях. У него, Алимаксума, нет детей.
...Он вернулся с войны и шел, с трепетом ступая по белой, мягкой родной пыли; все было, казалось, как пять лет назад, но скоро он убедился, что время, как вода, — не течет вспять. Матери он не застал в живых; девушка, которую хотел ввести в свой дом, была женой другого. Младший брат уехал учиться и остался в городе. Дом был и дома не было: пустые стены, в глубоких нишах — отсырелые ватные одеяла, сложенные без береженья; на подоконнике — керосиновая лампа с разбитым стеклом... В бригаде, которой он руководил до армии, был теперь главным молодой паренек, управляющийся с трактором, словно с умело объезженным конем; даже названия книг, которые читал этот бригадир, были Алимаксуму непонятны. Паренек ничем не провинился перед ним, а чувство было, словно он что-то украл, — время ли, гордость ли, счастье. Алимаксум не поехал на агротехнические курсы, а пошел чабановать в горы, подальше от людской жалости, что порой горше насмешек. Чабаном — он делал все, что скажут, и не больше. День ко дню нанизывался, как бесконечное ожерелье; иногда выпадала бусина — охотничья удача.