...Воздух, налитый в ущелье, — как стоячая вода. Тихо. Скоро и его мысли, радости и муки растворятся в молчании вселенной. И не все ли равно, жить или умереть человеку, не пустившему корней в родной земле?...
Странные звуки показались продолжением бреда: плеск и шумное фырканье, и громыханье камня о камень. Но нет, прохладная рука ночи лежит на его лбу, и мысли ясны: он слышит то, что слышит.
Звуки несутся снизу. Алимаксум подполз к краю обрыва.
Посмотрел — и со стоном закрыл глаза.
Ему померещилось, что луна упала в расселину и рассыпалась на сотни серебряных брызг.
Алимаксум обхватил рукой остроребрый камень. Рука еще понимает и холод его, и твердость, и тяжесть. А глазам уже нельзя верить. Так ли начинается смерть?
Он посмотрел снова.
В круглую чашу родника был налит тихий, точно лунный, свет. В нем купался теке. Мерцающая голубизна то закрывала козла до шеи, то скатывалась по крутым бокам, оставляя на них легчайшую пыль света. Теке, фыркая и мотая головой, расплескивал по камням серебристые искры — они вспыхивали и гасли, и вспыхивали вновь. Временами слабо светящийся туман, клубясь, вставал над родником и почти скрывал тело козла, только рога черными саблями просекали его свеченье.
Голова отяжелела и потянула вниз; Алимаксум отполз от края обрыва.
Все, все неправда.
Этот свет в ночном мраке глубокой, словно колодец, расселины! И теке — где же его слабеющие всхрипы, бессильно вытянутые ноги, его долгое и трудное умиранье?
Алимаксум посмотрел в небо.
Небо было черное, как уголь, с острыми дырками звезд.
Небо было правдой. Единственной, что ему осталась.
Ветер проснулся и гасил звезды, одну за другой. Глотнув его прохлады, Алимаксум очнулся. Рука ощутила влажный холод камня...
Стеная от жадности, он ползал и слизывал бисерную россыпь росинок, рвал и обсасывал волглую траву; затихая, прислушивался к своему телу. Капли воды были словно капли жизни. Боль от укусов камня притупилась, ободранные ладони уже не жгло, а саднило; успокоенный, он лежал и смотрел на горы. Розовый свет обрисовал их вершины, синева ночи оплывала и скатывалась вниз, в глубокие ущелья. Огонь охватывал грани гор, казалось, что внутри каждой зажжен светильник. Переливы алого и синего напомнили о ночном видении — смутно встали перед глазами серебристые искры, фыркающий теке. Должно быть, жизнь уже покинула козла; вялое любопытство заставило его взглянуть.
...Там, внизу, еще таились тени: все же Алимаксум различил темно поблескивающее око родника; потом — свою шапку, заметную на светлой гальке.
Теке не было.
Где он?
Отполз, волоча по остриям камней тяжелое тело, в напрасном стремлении спрятаться, уйти от смерти?
Заря раскалила стены неба, высветлила каждый выступ, каждую трещину в нависших над охотником скалах.
Скоро встанет солнце и выпьет остатки жизни.
Все же он одержал верх над этим хитрецом теке; он его ранил и загнал; надо бы увидеть тело.
Алимаксум снова свесил голову вниз с обрыва.
Все извивы и изломы камня, все выступы скал и большие, с бригадный казан, валуны, громоздившиеся на дне, виделись теперь как на ладони.
Теке не было.
Козел нигде не мог затаиться — в расселине не росло ни травы, ни кустов, но он исчез, хоть продырявь взглядом скалы! В груди зажглось томящее беспокойство: при свете дня, окрепший духом и телом в часы прохладной ночи, он все же видел необъяснимое...
Алимаксум оторвал от земли голову, гудящую, словно улей, выпрямил спину, оперся ладонями, сел. Попробовал согнуть ноги: правое колено просверлила боль, острая, как игла.
Хватаясь за траву, он перетаскивал себя вдоль обрыва, ложился, обшаривал взором каждый камень.
Теке не было. Спокойно взблескивала синева колодца.
Как он мог уйти от смерти — издыхающий козел?
Выступ горы, на который забросил Алимаксума каменный ураган, висел над расселиной на высоте крыши большого, кирпичного, дома; стеной этого дома была скала. Крутой ее отвес изгрызло время.
Алимаксум выискивал нетерпеливым глазом слабину в каменном ее сложенье: трещину ли, выступ, полочку, — хоть пальцами ноги зацепиться...