«После, как вы ушли, и началось кувыркание!» — рассказывала тетка. Старуха горевала до слез, Дубровин решил взглянуть в чем дело.
Действительно, примерно через час после начала передач явились помехи: изображение закачалось и запрыгало, на милое лицо дикторши Оли стали наплывать косоугольные здания, мелькнула ветка дерева, волна в пенной мантии взбежала по каменным ступеням, — должно быть, кадр видового фильма. Затем снова показалась Олина голова, аккуратная, точно у белочки. Передача продолжалась — безо всяких пояснений и извинений. Дубровин, недоумевая, остался дома и на следующий вечер. Передача снова была испорчена какими-то наплывами и мерцаньями.
В телецентр полетело негодующее письмо. Ответ получен был вскоре, краткий и прохладно-вежливый: «Уважаемый тов. Дубровин! В последнее время на плохое качество передач жалуется единственный телезритель — и это Вы; проверьте исправность Вашего телевизора».
Получив такое письмо, Иван Артемович фукнул с досады и взялся было сам мастеровать, но нутро телевизора, с огромным кинескопом и всяческой железной требухой, производило впечатление. Это вам не плитка и не утюг! Уразумев свою несостоятельность, Дубровин снова — в который раз — вспомнил о молодом соседе. Вовке было бы это не в труд, а в удовольствие... Но Вовка не являлся.
Пришлось вызвать мастера из ателье.
Мастер пришел на третий обещанный раз. Поковырялся, сказал, что теперь все будет в порядке, взял тридцать копеек за вызов и сорок — за очистку телевизора от пыли. Вечером наплывы напоминали взбесившуюся выставку абстракционистских полотен...
Вовка! Случай плакал о Вовке. Но парень исчез.
Золотые руки, умнейшая голова — пропадали ни за грош, ни за понюх табаку где-то в окружности серебряных туфелек, — по всей вероятности.
...Судьба столкнула их у калитки, утром.
Дубровин, весь уже в служебных заботах, едва не проглядел молодого соседа — и помедлил, растерявшись; Вовка тоже отшагнул в сторону, уступая дорогу. Потом они поздоровались, потом Иван Артемович подумал, что молчать дольше будет неприлично и ни к чему вроде; он заговорил, Вовка ответил.
Шли они вместе, оживленно толкуя о международном, про Дину-Тину речи не зашло. Иван Артемович посетовал на поломку телевизора, Вовка рассказал о своей заботе: с некоторых пор срывали ему ночные радиобдения небывалые прежде помехи; треск и вой в эфире были таковы, словно открылись в их районе новая зубная поликлиника или троллейбусный парк; очень это было огорчительно.
Иван Артемович посочувствовал, тут дороги их разошлись. А вечером Вовка встал в дверях, как в рамке:
— Ну, что у вас, Марья Федосьевна, забарахлила машинка?
Испытательная таблица уже исчезла с экрана, отзвучали позывные, ослепила жемчужной улыбкой Олечка, тетка истово ответила на ее «Здравствуйте!»
Вовка присел на корточки у телевизора. Длинные и хваткие его пальцы легчайшими движениями подкрутили ручки настройки, — зубы Олечки стали еще белее, брови — еще чернее, платье из современной негнущейся материи засверкало, точно рыцарские латы. Передача началась. Звук, качество изображения — все отвечало кондиции. Тетка блаженствовала, гостя усадили пить чай.
За третьей чашкой Иван Артемович почувствовал позыв философствовать:
— Вот говорят: талант. У поэта или, например, у балерины. А по-моему, талант — он во всем. Вот у тебя, Владимир. В шахматы играешь, прямо скажем, неважно, а вот в электротехнике...
— Прыгает, — жалобно сказала тетка. — Чистый цирк.
Вовка подавился чаем, все повернулись к телевизору.
На экране творилось нечто невообразимое: кувыркались и барахтались черные кривули, перемежаясь струящимися зигзагами; голоса исчезли — телевизор гудел низко и угрожающе, словно закипающий самовар.
— Счас, — сказал Вовка и так двинул стулом, что тот издал блеющий звук. Расстроенная тетка взялась за старый «Крокодил».
Вовка бился с телевизором.
Это был классический поединок, с неожиданными наскоками и ложными отступлениями. Вовка регулировал фокусировку и частоту кадров, вертикальный размер и частоту строк. Он лупил телевизор ладонью в бок и заглядывал ему в дышащую жаром спину... Время от времени черно-белое буйство сменялось нормальной передачей — не надолго. И снова Вовка взнуздывал телевизор, как седок — необъезженную лошадь...
Хозяин дома деятельно сочувствовал — вздыхал, высказывал разные предположения, предлагал бросить все к черту и заняться шахматами, — но всем, даже Марье Федосьевне, было ясно, что тут затронут Вовкин престиж и отступление невозможно.