— А наш дедушка в Майдантал ездил по колхозным делам!
Зеби промолчала. Потом шлепнула братишку, потянувшегося за пестрым жучком — божьей коровкой: «Сиди!» И отозвалась наконец:
— Колхоз, колхоз... Все о нем толкуют, и никто не знает, хорошо это или плохо.
— Байские прихвостни, вот и болтают, — Баки даже сплюнул от негодования. — Колхоз — это очень хорошо! Дедушка говорит: в Майдантале откроется школа. Учить будет не мулла, а городской учитель. Все расскажет: почему бывает зима и весна...
У Зеби даже лицо вытянулось: кто-то другой первым проведал важную новость. Спохватившись, напустила на себя безразличие:
— Кто ж этого не знает! Бе! Аист в своем красном клюве приносит весну...
Баки махнул рукой. Откусил размокшую до сладости лепешку. Пережевывая, пробормотал:
— С глупой толковать — слов жалко...
Глядя на него, захныкал маленький Искандер, запросил есть. И получил шлепка:
— Дна нет у этого ребенка!
Баки сунул малышу последний кусочек лепешки — с кошкин носик. Зебихон ревниво стерла крошки, прилипшие к уголкам губ Искандера. И сказала надменно:
— Я — глупая, ты — умный! Ответь тогда: что — выше лошади, ниже собаки?
— Ишак! — заторопился Баки.
— Ниже собаки? — девочка даже присела от смеха. — Седло, вот что! Выше лошади, когда на спине ее, ниже собаки — если на землю положишь...
Сказать Бакиджану было нечего, он и молчал. А та — обрадовалась и затрещала:
— У Рахманкула ночью албасты унесла овцу... Пастух — за ней, а она — в гору, и как оттуда закричит, засвистит... Услышишь — сердце окаменеет...
Баки не выдержал:
— Вранье! Никакой албасты на свете нет... Отец мой ни во что такое не верит!
— А вот и есть, а вот и есть!
Расширив глаза таинственно, Зеби заговорила глухо, нараспев:
— Живет в горе Яман-Коя чудище... дурноглазое... сорокареберное... тридцатипозвоночное... Зовется горный дух — албасты...
Малыш Искандер захныкал, голову в плечи втянул, как цыпленок в дождь. Баки засмеялся:
— Маленьких пугай! А я не боюсь!
— Не боишься? Не боишься? Войди тогда в гору!
— За ухом не почесав, войду!
— А когда? Через год?
— Да хоть теперь же!
— Хорошо, иди теперь же!
— И пойду!
...Вот и сказано. У джигита слово — одно.
А до Яман-Коя — два часа пути по горным тропкам, перепутанным, как бабушкино пряденье. А добрые люди обходят заклятое место стороной...
Бакиджан вздохнул: все равно нельзя отступиться. А то девчонка совсем уже сядет на шею...
— Пойду собираться, — сказал, насупясь.
Зебихон — за ним.
Когда игра какая-нибудь интересная, когда товарищи ждут — обязательно у матери найдется неотложное дело: «Эй, подсоби-ка, сынок!» А тут... И дома-то никого нет, одна бабушка, да и та спит.
Из резного сундучка, выдвинув дверцу в его передней стенке, достал Бакиджан лепешку, крепкую, словно кожа. Сунул ее в дорожный мешок — хурджин. Смочил обрывок веревки кунжутным маслом — и тоже в хурджин. Подумав немного, снял со стены дедову пороховницу из рога киика — горного козла. Хотя ружья нет, все-таки...
Зебихон, подглядывая в дверь за его сборами, вьюном вилась от нетерпенья.
— Видишь — иду! — сказал Бакиджан. — Что мне твоя албасты — тьфу!
И зашагал, не оглядываясь.
А девочка — за ним.
Ну, с братиком на руках далеко не уйдешь. На краю кишлака Зебихон отстала, крикнув вслед:
— Принеси белый камень с Яман-Коя!
— Принесу-у-у!..
Он шагал и шагал, и тропа кружила его, знакомые холмы вставали то справа, то слева, блеск синего неба бил в глаза.
Он шагал и шагал, а люди не попадались навстречу и не догоняли; одни поползни с резким криком суетились на изломах скалы, да ящерка, застыв — то ли живая, то ли каменная, — провожала путника немигающим взором...
Он шагал — и все ближе подступала тишина, словно ватой окутывала, зачарованная тишь пустоты и безлюдья...
Тропинка нырнула под зеленую стену колючих, перепутанных кустов. Человек в такой чаще — что кошка в зарослях репейника. Сто раз Баки умылся по́том, сто раз проклинал эту подстрекательницу Зеби — отсохли бы у нее руки и ноги!
Голубая ежевичина блеснула под листом. Баки наклонился, кинул ягоду в рот. Выпрямился. И закостенел на месте.
Кто-то молча, крепко держал его за ворот.
Бывает же так — ни шевельнуться, ни крикнуть, только рот разеваешь, ловя ускользающий воздух...
Потом взвизгнул Бакиджан по-щенячьи:
— И-и-и-ий!.. — К-а-ак рванет!
Ветка боярышника, что вцепилась своими колючками в ворот его халата, с треском сломалась, и мальчик с разлёту шлепнулся в сырую траву.