— Не знаешь, в чем дело?
— Нет!
И — весь разговор! Заскользили в затылок друг другу. «Быстрей, быстрей!» — повизгивало под ногами.
Олег стоял на высоком заструге — бугре старого, плотного снега, у основания молчаливого теперь ветряка. Завидев товарищей, замахал руками: «Быстрей!»
...Записку читали все трое. Не верилось, что взрослый, разумный человек может нацарапать такое. Красным, толстым карандашом, в косину: «Видел каменную куницу, ласку. Уверен: так же, как барса и галку, — вспугнули явления на Кумуш-Тау и рядом с ней. Пренебрегать и дальше — считаю преступлением перед наукой. Всю ответственность беру на себя. Артему Васильевичу по принципу «тише едешь» — успешной карьеры!» И летящий росчерк: «Дим. Аникеев».
Получилось все так. Олег корпел над трансформатором: треклятая проволочка пятый раз сгорала, вместо того чтобы спаяться. Димка вызвался пойти за метеоданными. Пошел и пропал, когда же Олег спохватился, на столе валялась только эта записка, и свежая лыжня бежала к низовьям ледника...
Забрав в кулак бороду, Олег повторил:
— Ну, знать бы мне! Ну, догадаться! Я бы этому Анике-воину!
— Пускай сходит с ума — на свою ответственность! — кричал Искандер. — Но за эти намеки насчет карьеры!..
Артем поднял руку, предостерегая:
— Димур заболел. Это ясно. Мы-то с вами кряжи, дубы. А он первый год. Мороз, ветер, никаких досугов, дни летят, словно камни с горы...
— Больной — лежи, а не бежи! Симулянт он! — с запалом врезался Искандер в его раздумчивую речь. Голос Артема потвердел:
— И на этом — погасли! Больной или сумасброд — он сейчас идет один, по неважным местам. Думаю, что задача понятна: догнать, если надо — помочь. Вернемся — выясним отношения. Иду я, идет Ильхамов. А ты, Олег, — рацию, кровь из носу, а давай мне связь!
— Ну, что толковать...
— Надо идти, — вздохнул Искандер, — хоть и грязный палец — не отрежешь...
Они шли по Димкиной упрямой лыжне.
За извивом ледяной реки скрылась черная, округленная крыша домика. И флагшток. И мачта ветряка.
Как посыпанные нафталином, посверкивали на солнце сугробы. Свежий снег, легкий, сухой, блескучий, все прикрыл нежнейшим лебяжьим пухом. А под нарядным его покрывалом — провалы, промоины, ледовые сбросы. И бесчисленные трещины — акульи ощеренные пасти, готовые хапнуть и добрый глоток шелестящего снега, и человека, кто потревожил на ходу зыбучий снеговой мостик...
Когда идут двое, они друг друга страхуют. А если один, да еще больной, распаленный, взбудораженный? Свалится, как топор, и крикнуть не успеет.
— Одет-то он хорошо, — сказал Искандер. — Унты, штормовка...
— И дорога хоженая.
— Да, дорога...
Оба, не сговариваясь, набавляли темпы: размашистей шаг, чаще дыханье. И сразу вспыхнула боль в груди: высота!
Нельзя разговаривать. Дыши. Дыши.
Сердце на ниточке — вот порвется.
Шагай ровнее.
Шагай ровнее...
«Вижж, вижж» — крахмально похрустывает белая скатерть на морозе.
И вдруг — фрр! Взвихрив снег, метнулась темная тень — и в сторону. Заяц?
Артем притормозил:
— Ты видел?
— Конечно, видел!
Постояли, прислушались. Опять все тихо. Треснуло вдали — где-то валится ледяной карниз в пропасть: звук привычный, неощутимый. Ветер молчит. Стынут горы, белыми клинками кромсают ослепительно-сумрачную синеву. От их вершин до носков твоих ботинок — белизна. Голубеет одна Димкина лыжня, и, чуть приметно, станцевали на белом заячьи перепуганные лапки.
Как ошпаренный, кинулся длинноухий вбок, в лощину. Зимой кормится он возле торчащего из-под сугробов кустарника. Грызет кору, тем и жив. Что ему делать здесь, где на километры — ни былья, ни веточки?
И ему, и всем остальным нежданным гостям?
Тут есть какая-то загадка.
Разговаривать нельзя. Высота — береги дыханье... Артем поглядел в сторону Кумуш-Тау. Отсюда и не видно покатую ее наковальню — заслоняют соседи ледяными плечами. Искандер поглядел в сторону Кумуш-Тау. Нет, ничего не рассмотреть!
И снова визгануло под лыжами — ходу!
Снег, снег...
Сыпучий, он промешивается, точно манка. На склоне, открытом ветрам, — уплотнен, утрамбован, как асфальт. На крутом спуске — клубится за спиной лыжника белой тучей, ослепляет многогранным пересверкиваньем, словно алмазная пыль.
Снег, снег...
Каждый шаг болью отдается в груди. Вздох обжигает. Мороз сковывает пальцы.
...Шагай ровнее.
Отпылал закат.
Горы — матовые фаянсовые — вставали гряда за грядой. Где-то среди них Кумуш-Тау, неотличимая от других вершин в тусклом свете надвигающегося вечера. А за ней — уступами — спуск в урочище Агджи-сай, в арчовые леса, где обитает зверье, неизвестно отчего стремящееся сейчас на безжизненные высоты.