Маликову казалось, что Мулланур, увлеченный речью, не обратил на него внимания. Да он и не хотел отвлекать его своей персоной. Но Мулланур едва заметным кивком головы дал понять, что появление Ади в зале не осталось для него незамеченным.
Глядя прямо ему в глаза, словно продолжая давно начатый разговор, Мулланур закончил свою речь, обращаясь уже не только к делегатам конференции, но и лично к нему, к Ади Маликову, только что приехавшему из находящейся в смертельной опасности Казани:
— Мы только что проводили Первый татаро-башкирский батальон на защиту нашей священной революции! Мы ждем от наших красных мусульманских воинов великих подвигов и славных боевых дел. Скоро отправится на фронт Второй социалистический мусульманский батальон. Сейчас, в эти грозные дни, вся деятельность нашего комиссариата сосредоточится на работе военного отдела. В заключение хочу поставить вас в известность, товарищи, о решении исключительной важности, принятом нами сегодня: наш комиссариат покидает Москву и переезжает в Казань, туда, где решается сейчас судьба нашей революции…
В перерыве Мулланур подбежал к Маликову, стиснул его в объятиях.
— Все подробности потом. Сперва главное: как ты считаешь, выдержит Казань? Выстоит? Как настроение Совдепа? Что просил передать Шейнкман? — засыпал он его вопросами.
— Погоди, не все сразу, — сказал Ади, едва переводя дух после железных объятий Мулланура. — Ну, во-первых, Шейпкман просил передать тебе, что Казанский губком, Совдеп и Казанский мусульманский комиссариат делают все, что в их силах, чтобы отстоять город. А во-вторых… он просил, чтобы ты, если сможешь, срочно сам приехал в Казань… Это как, реально?
— Ты ведь слышал. Вопрос уже решен: мы переезжаем.
— Но ведь надо, вероятно, еще согласовать это с Наркомнацем?
— Все согласовано. Вчера я говорил с Ильичей, и он полностью поддержал.
— Значит, едем? А когда?
— Как можно скорее. Самое позднее через несколь: дней.
— Здорово! Можно я с вами?
— Конечно! Вечером соберемся, все обсудим.
Было уже далеко за полночь, но сотрудники Центрального мусульманского комиссарита не расходились. Ждали комиссара, которого срочно вызвали к Ленину. Все понимали, что это связано с решением о переезде в Казань, и все-таки терялись в догадках. Может быть, случилось что-нибудь еще, о чем они не знают?
— Не иначе как что-то переменилось, — говорил Ади Маликов, нервно шагая из угла в угол.
Но что, собственно, могло перемениться? Ведь только позавчера Мулланур Вахитов на заседании Совнаркома был назначен чрезвычайным комиссаром по продовольствию в Поволжье. Сроки выезда были точно определены. Что же мог означать этот внезапный, срочный вызов?
— Что бы ни случилось, — размышлял вслух Ади, — мы должны быть готовы выехать в любой момент. Хоть сейчас. Если мы…
Он не успел закончить фразу. В коридоре послышались быстрые, энергичные шаги. Распахнулась дверь, и в комнату вошел — нет не вошел, влетел — Мулланур.
— Товарищи! — Он обвел взглядом всех своих соратников. — С товарищем Лениным окончательно согласованы все наши планы, уточнены разработанные ранее мероприятия по усилению Восточного фронта, главным образом по линии Казань — Симбирск. Должен сказать, что, по последним сводкам, положение там чрезвычайно серьезное… Я прошу каждого еще раз продумать все обстоятельства, сделать для себя все необходимые выводы. Казань приобретает значение исключительное. Товарищ Ленин сказал, что это сейчас главное звено. От того, удержим ли мы Казань, зависят судьбы нашей революции.
Товарищ Ленин просил нас сделать все, что в человеческих силах, чтобы отстоять город.
— Значит, выезжаем? — сказал Ади.
— Выезжаем. Подписан мандат, дающий мне право вмешиваться во все сферы управления, каким бы ведомствам они ни подчинялись. Нам дано право переговоров по прямому проводу с Москвой, непосредственно с Совнаркомом. Выезжаем первого августа.
Абдулла стоял на часах у входа в комиссариат. Собственно, не стоял, а прохаживался взад и вперед, время от времени поправляя висящую на плече старенькую трехлинейку да придирчиво вглядываясь в лица поминутно входящих в подъезд людей.
Внимание его привлек высокий усатый мужчина в пиджаке, в сапогах. Остановившись перед зданием комиссариата, он с веселой усмешкой глядел на Абдуллу.
— Что, браток? Стоишь, сторожишь?