Юрий поглядывал на Кониса и ничего не отвечал… Принесли еду и питье, и, хоть он и не был голоден, но притворился алчущим и жаждущим, чтобы поскорей отделаться от Кониса.
Тот, прибавив еще несколько наставительных речений, закончил разговор словами: «Бог довершает все свои дела» и удалился.
Рымос тем временем искал Швентаса, который после долгой разлуки с родиной не мог вдосталь наболтаться с земляками. Его брали нарасхват, и всем должен был рассказывать небылицы о крыжаках. Рымос с трудом нашел его и привет к кунигасу. Старый детина был подвыпивши, но весел и смотрел на все самым благодушным образом.
Кунигасу удалось отвести его в сторонку.
— Ты знаешь, что случилось? — спросил он.
— Как не знать! — засмеялся Швентас. — Люди говорят, что Банюте очень повезло.
Юрий насупился.
— И охота вам сохнуть по одной девке! — перебил холоп, предвидя, что скажет Юрий. — Мать вам сыщет в сто раз лучшую… А ну их! Не вам воевать с кревулем и вейдалотами, раз они ее облюбовали…
Итак, напрасно было говорить со Швентасом и ожидать от него содействия. Юрий переменил тактику.
— Слушай, — сказал он тихо, — я вижу, что мне здесь не доверяют и следят за мной. Боюсь даже, что меня не пустят, если я вздумаю удрать (в действительности Юрий и не думал оставлять Банюту). Я здесь немного отдохну, а ты ступай, извести мать… Скажи, пусть явится за мной…
Швентас испытующе взглянул на Юрия.
— Отсылаете меня одного?
— Отдохну, — повторил кунигас, — обожду здесь людей, которых мать пришлет за мной. Иди!
Холоп задумался, поскреб в голове, но не перечил. Медленно отошел от Юрия и поплелся к становищу. А Юрий пошел назад в ограду, разыскал шалаш, в котором провел ночь, и лег. Верный Рымос растянулся у его ног. Банюты нигде не было ни видно и ни слышно.
Девушки по-прежнему чередовались у огня, и жизнь святилища шла обычной чередой.
Тем временем, кроме баб, плачущую Яргалу обступили вур-шайтосы и свальгоны, подосланные вейдалотами. Они улещивали ее великими посулами и уговаривали не нарекать на волю Лаймы.
— Увидишь, как все будет теперь спориться у тебя в хозяйстве… и в доме будет полная чаша, и соседи станут уважать, когда дочь приставлена к священному огню. И в хате потеплеет: очаг жарче гореть будет…
Но старуха не хотела слушать.
— Вчера ведь дочки не было, — говорили бабы, — как же ты успела к ней привыкнуть?
— Ой! Лучше бы глаза мои ее не видели и сердце ей не радовалось, чем так скоро потерять ее! Как сон миновало ее счастье! — плакалась старуха.
Так прошел день до вечера. Солнце закатилось. Долина уснула.
Рымос выскользнул из шалаша, чтобы отыскать, по приказанию кунигаса, Швентаса; но уже не нашел его. Старик исчез.
На другой день Юрий сновал, ходил и изнывал, не увидит ли где-нибудь Банюту, не услышит ли ее голос… Но она исчезла, как в землю провалилась, и нигде ее не было. Неужели ее тайком переправили в другое место?
Нет, один только был огонь и дуб и одно Ромово.
Никто не догадывался о чувствах Юрия: о том, как он страдал, как упрекал себя за то, что послушался Швентаса и направился прежде всего в Ромово. Юрий расхаживал с равнодушным на вид лицом, спокойно разговаривал с Конисом, не обнаруживал ни гнева, ни тоски. Но он считал дни, когда мог вернуться Швентас. Хотя счет был ненадежный: расстояний он не знал, дорог в Пиллены было несколько, Швентас был утомлен… Да и помех могло встретиться немало.
Когда в бору раздавался стук колес и приезжали новые поклонники в Ромово, сердце Юрия стучало: он высматривал, выспрашивал, не послы ли ехали от матери… Но тех не было, как не было.
Выйдя за ограду, Юрий садился у забора, смотрел в долину и раздумывал. Его грызла тоска. Да и самая жизнь в Ромове, пища, все, что он здесь видел, были ему не по вкусу…
В замке жить было легче; хлеб вкуснее, нравы не так дики… зато здесь была полная свобода, и он чувствовал себя среди своих. Но эти свои казались ему порой чужими и возбуждали отвращение. Когда они рассказывали о своих богах, о радостях, о домашнем быте, он не мог войти в их интересы» а иногда даже испытывал чувство брезгливости. Ему очень хотелось полюбить своих, но сердце стыло… Тяжко было Юрию: он не вполне порвал с тем, что оставил в прошлом.
Народ, вооруженный дубинами и камнями, без железных доспехов, полуодетый, почти голый, в звериных шкурах, сам представлялся ему иногда звероподобным. Крыжаки в блестящих панцирях с цепями были представительней. Но, конечно, нельзя было отождествлять Литву с толпой, собравшейся в долине. При дворе Гедимина непременно должно было быть иначе.