— Попробуй попытать его ты, отче; может быть, тебе лучше посчастливится, чем нам, — сказал маршал, — ты знаешь их дьявольский язык, не похожий ни на какой другой.
Отец Антоний подошел к дышавшему еще врагу.
— Сохрани себе жизнь! — сказал он. — Ответь на то, что спрашивают!
— А на что мне жизнь? — засмеялся зловеще пленник хриплым, горьким смехом.
Ксендз притворился, что не слышал и повторил вопрос.
— Говори! Сохрани себе жизнь! Сколько в замке войска? Много ли припасов? Могут ли они оказать сопротивление?
Лоб литовца нахмурился, у рта легли глубокие морщины.
— Сколько их? — закричал он с бешенством. — Не считал никто, и они друг друга не считали! Припасов у них вдоволь. Одно я вам скажу за верное: никого живьем там не возьмете! Никого!.. А если удастся войти в город, то вам достанется только куча углей… Все смертию умрут, но и вас, проклятых, ляжет вдосталь!.. Чтоб вам всем подохнуть до последнего!.. Да разразят вас громы, псы немецкие!
Он захрипел, глаза выкатились на лоб, хлынула горлом кровь… он умер.
XI
На другое утро после ночи, когда Маргер прокрался к ограде вейдалоток, его мать с рассветом приказала своему отряду готовиться в поход. Едва Маргер успел украдкой вернуться с Рымосом в шалаш, как люди уже стали просыпаться, повели на водопой коней, развели огни, а сама Реда, одевшись, вышла из шатра, чтобы ускорить отъезд. Рымос много раз подряд напоминал своему молодому господину, что пора собираться. Но тот продолжал сидеть, как был, полураздетый. Маргер, по-видимому, не слышал его.
Опустив голову на руку, сдвинув брови, он не двигался. Швентас, привязавшийся к нему сильнее Рымоса, дернул его за платье:
— Кунигасик, — сказал он весело, — пора одеваться. Мать ждет и сюда поглядывает. Эй-же!
Маргер не шевельнулся.
Издали посматривавшая из своей палатки и не понимавшая причины страшного упорства сына, Реда подошла поближе и впилась в него глазами. Но он даже не оглянулся, а лицо у него было дикое, неосмысленное.
— Пора! Пора в путь-дорогу! — прикрикнула она.
Но сын молчал, даже не поведя на нее взором. Привыкшая к повиновению, Реда вспыхнула, и голос ее принял повелительный, угрожающий оттенок.
— Вставай! Кони в миг готовы; едем!
Тогда только Маргер медленно повернул голову в сторону матери и сказал голосом, исполненным такой же силы воли, как у матери:
— Я отсюда… ни с места!
На минуту Реда онемела. Она дрожала от ярости, хотя супротивник был ее единственным сыном.
— Что это значит? — крикнула она. — Ты?
Маргер, не двигаясь, молча смотрел в другую сторону. Собравшиеся вокруг обоих люди, свидетели происходившего, стали понемногу расступаться в страхе. Реда медленно наступала на сидевшего, пока не подошла вплотную. Тогда, рванув его за плечо, она опять прикрикнула:
— Слышишь, ты? Я тебе приказываю: вставай!
— Не встану!
Кровь бросилась ей в голову. Рука невольно схватилась за меч. Дерзкие слова, немецкий, чуждый выговор почти заставили ее забыть, что сидевший перед нею человек ее сын.
— Говори! — закричала она. — С чего ты вздумал бунтоваться против матери?
Подумав несколько мгновений, Маргер угрюмо, с трудом, но очень внушительно сказал, коверкая слова:
— Я хочу свою невесту. Без нее отсюда ни на шаг. Сделали ее вейдалоткой; пусть же меня сделают вейдалотом.
И зло захохотал.
— Не уйду отсюда; либо с ней вместе в Пиллены, либо… Да хоть бы назад к крыжакам…
Реда стояла гневная и бессильная. Если бы он не был ее сыном, она сумела бы отмстить. На мгновение у нее мелькнула мысль велеть связать его и увезти силой. Но, как бы угадав, Маргер схватил меч, лежавший на земле за его спиной. Все лицо его налилось кровью.
— Велю тебя взять силой! — крикнула мать.
— Не меня, а труп мой! — воскликнул юноша. — Не дам взять себя живым! Ты не мать мне! Если бы ты в самом деле была мне матерью, то не отказала бы сыну в том, о чем он просит тебя впервые в жизни.
— Околдовала его бесстыжая девка! — закричала Реда. — Пусть попалит ее там огонь, к которому она приставлена.
Маргер, не слушая, оправился на своем сиденье, осмотрел меч, оперся спиной о стенку шалаша и приготовился к самозащите. Гнев и огорчение вызвали на глазах Реды чисто женские слезы.
— Если бы не родинка на шее, — крикнула она, — я бы отреклась от такого сына. Немецкие собаки подменили твое сердце, влили в тебя свою кровь. От тебя пахнет немцем!
— Так брось меня здесь, — молвил Юрий, — не пойду с тобой! Останусь здесь, сгину, а не пойду. Мать не мать, а я не позволю бабе помыкать собой!