Вот и двери приёмного. Пожилая санитарка открывает их, налегая всем телом, Владимир вкатывает Раису Виленовну, Алик где-то сзади старается держать дистанцию. Навстречу выходит медсестра, а может быть, врач – Владимир не знает.
– Меня предупредили, что сейчас привезут больную, – говорит она, помогая Владимиру. – Ваши документы, пожалуйста.
Владимир подаёт ей паспорт.
– К сожалению, ваш паспорт недействителен. А её документы есть?
– Нет.
– Фамилию больной, пожалуйста.
– Сабитова, – говорит Раиса Виленовна, поворачивая голову на голос.
– Вы можете говорить? Прекрасно. А встать можете?
Раиса Виленовна с усилием садится. Пожилая санитарка коротко охает, порываясь что-то сказать, но Алик опережает её. Раиса Виленовна встаёт, опираясь на сына.
– Замечательно получается. Обратитесь, пожалуйста, к участковому терапевту по месту жительства.
– Минутку, – говорит Владимир. – Тут была девушка. Её зовут Кристина. Медсестра. Это ведь она предупредила вас… насчёт нас? Она куда-нибудь звонила?
Собеседница Владимира смотрит удивлённо. Во все свои зеленоватые глаза из-под такой же зеленоватой форменной шапочки. Пожилая из-за её спины пытается делать Алику какие-то знаки, то прикладывает палец к губам, молчи, дескать, то умоляюще прижимает руки к груди. Зеленоглазая медичка растерянно тянет:
– Вы её зна-а-е-те?
– Да, просто ей некогда нами заниматься, ведь у неё тоже работа, – задумчиво говорит Владимир.
– Звони-и-ла… – так же растягивает слоги медичка. – Соломона Давидовича спра-а-аши-вала… Он, вроде, приехать обещал… Подождите здесь… Можете сесть.
Алик и Раиса Виленовна садятся на дерматиновый диванчик. Пожилая санитарка с извиняющимся жестом увозит каталку. У неё тоже работа. Свёрток и склянка теперь у Алика. Для склянки в свёртке тоже находится место – ведь он свёрнут из обыкновенного пластикового мешка. Владимир лезет в карман. Вот бумажка медсестры Кристины. Да, там написано – Соломон Давидович. Владимир просит разрешения у зеленоглазой медички тоже позвонить и звонит, не дожидаясь её ответа.
– Уже, Сабитов-ага, уже едут, Вторая городская, я правильно помню? – слышит Владимир ворчливую скороговорку в трубке, едва успев поздороваться и сказать, что звонит из больницы, не успев даже назваться. Он не поправляет собеседника – самая ошибка того свидетельствует, что Владимир попал правильно:
– Спасибо огромное, Соломон Давидович!
5. Не царь, но почти всемогущий
Чай дымился. Изгибаясь по-змеиному, поднимались над столом невесомые прозрачно-сизые волокна ароматного флюида. Поверхность в чашке зыбилась, ускользала. Хозяин, подобно заклинателю, производил разнообразные пассы: то накрывал чайник тряпочной куклой – змейки сникали, то снимал её и добавлял ломтики неведомых Владимиру экзотических специй – вызывал змеек вновь, уже других, иного оттенка и перелива. Морщинистые, обнажённые по локоть смуглые руки летали с необыкновенной быстротой. Чашки, чайник, ложечки, сахар в сахарнице летали в не менее упорядоченной лихой пилотажной карусели. И только тягучих звуков какого-нибудь восточного музыкального инструмента не хватало для полноты иллюзии, но их с успехом заменяло мурлыканье под нос, прихотливо совмещавшее отрывки из опер, венгерку, цыганочку и бессмертное «семь-сорок».
Нос этот, в противоположность рукам, воплощал монументальность. Он был непоколебим. Он внушительно нависал над верхней губой, из которой торчало несколько исчерна-седых щетин – видно, хозяину было трудно доставать их там, у подножия столь мощного кряжа, а то и страшновато – своим попыхиваньем и хищным пошевеливаньем данная возвышенность обнаруживала все признаки дремлющей, но готовой вырваться наружу вулканической активности. Или, может быть, нос размышлял о чём-то независимо от хозяина? Возможно, это было и так, хотя вряд ли – хозяин явно был опытен в этом предмете: избыток мыслей лишил его голову даже и остатка шевелюры. Лысый как коленка, как бильярдный шар и прочие банальности – всё это явно не шло к чёткому сиянию блика, дрожавшего на смуглой коже его черепа: оно навевало мысли о высокоточной индустрии, о полировке и суперфинише. Некий пух неопределённого белёсого оттенка сохранился разве что у самого перехода головы в шею – в наименее укреплённой, слабейшей, тыловой части её.