– Роман Гариф’ч, отправляю летучку, понял? Конец связи.
Пальцы исполняют на кнопках диспетчерского одра стремительную польку. Возможно, фрейлехс.
– Костя, едем в Карсаву, и быстро!
– Ой, дак в Россию, что ль? – обрадованно выдыхает Наталья Семёновна.
Меньше, чем через пять минут из ворот выезжает грузопассажирская «Газель». Отсвечивает бордовым под редкими фонарями. В ней Алик устраивает мать на ночной отдых лёжа, на дерматиновом длинном сиденье вдоль борта. Сам занимает место в ногах. Владимир и Наталья Семёновна – напротив, на ящиках с разным инструментом и запчастями. От всего этого добра тесно, некуда девать ноги, но Владимиру уже всё равно, он пристраивается в уголке за шофёрским местом, за перегородкой, отделяющей это место, подкладывает под спину какую-то спецовку. Ему виден профиль Соломона Давидовича, сидящего рядом с блондинистым худощавым шофёром Костей. Такой же, как был при последнем разговоре, жёсткий и тяжёлый, без следа недавнего чайного благодушия. Нацеленный профиль. Цель – где-то там, в Карсаве или в Убылинке, на российской границе.
Голова Раисы Виленовны перекатывается на резких поворотах, но измученная женщина уже спит. Посапывает и Алик, опираясь спиной на мамины ноги.
Это он, Владимир, сделал так, что двое, разлучённые мать и сын, снова вместе. У него никого нет, ему легче – так ему стало казаться, когда он уходил в обнимку с Аликом из полиции, у него нельзя отнять мать и братьев, как у Алика. Но теперь… Не успевая додумать эту мысль, Владимир проваливается в сон, как в космос. Уже не тот неуютный космос бездомья, в котором волей случая пересеклись орбиты двух одиноких и гонимых. Этот космос пронизан силами притяжения, как лучами фар, и хорошо понятные законы поддержки и товарищества влекут самого Владимира, Соломона Давидовича, Алика, блондинистого Костю и других по общей орбите, и уверенно поёт мотор «Газели», сливаясь со свистком электрички, тормозящей у Вагонного парка: вперёд, там ждут, жду-у-у-ут!
6. Как не надо ухаживать
В почтовом ящике пусто. Это странно. Хотя что значит странно? Молодой человек в пиджаке без пуговиц был не местный, к тому же с ним явно случилась какая-то беда, он мог забыть или перепутать. Но под круглым синтетическим ковриком у двери тоже пусто. Совсем странно. Ещё не ушли? Может быть, той женщине опять стало плохо? Кристина нажимает кнопку звонка. Негромкий музыкальный колокольчик за дверью, крашеной под морёное дерево, и торопливые лёгкие шаги. Эти шаги она узнает где угодно, отличит, выделит из любого шума и гвалта – например, детского сада или школы. В приоткрытой двери возникают рыжие вихры.
– Здравствуй, мам… Не-а, никого не было… Мам, а господин Озолс тебе дозвонился?
Пока Кристина отворяет оклеенную обоями дверь встроенного шкафа, пока вешает туда светло-песочный плащ, снимает туфельки на каблучке, переобувается в домашние матерчатые шлёпанцы на толстой подошве, входит на кухню – оба молчат. Молчание окружает двоих словно мягким, глушащим звуки коконом, оболочкой взаимопонимания, когда и отвечать не обязательно. Плотненькая, ладно сбитая фигурка одиннадцатилетнего мальчишки следует за ней на точно выверенном расстоянии, даже движения похожи, будто они оба и впрямь находятся в общей невидимой капсуле.
Оба уже на кухне, она вытирает чисто отмытые руки с коротко остриженными ногтями суровым полотенцем, он устраивается поудобнее на круглой дерматиновой табуретке, когда слова всё-таки звучат, окончательные, как щелчок дверного замка, как звонок трогающегося с остановки трамвая:
– Он нам никакой не господин.
Конечно, Кристина поняла, почему Ивар сказал не «Янис», а «господин Озолс». Для сына это был чужой человек. Господин Озолс. Соседи – те свои. Все по имени. Марта Зедыня – это для Ивара Марта, по крайней мере в разговоре с мамой. Врач, с которой мама работает вместе. Иногда вместе кофе пьёт. Пауль Нейдгардт – это Пауль. Санитар. После того, как рассталась с мужем, Кристина иногда просила его помочь в какой-нибудь мужской работе. Например, когда надо было переставить мебель, чтобы у Ивара была если не своя комната, совсем своя, то свой угол, отделённый шкафом от общего домашнего пространства, даже от мамы. Молчановы – тоже Сергей Петрович и Вера Николаевна, за глаза просто Сергей и просто Вера. Только русские любят, чтобы к ним обращались по отчеству, поэтому самому Сергею Петровичу обязательно надо говорить – Сергей Петрович, ведь это сосед. И жизнь вместе, и работа. Дом был горздравовский, один из последних, в котором квартиры ещё давали по советским правилам, и все в нём знали всех. А господин Озолс – чужой, и кофе с ним мама не пьёт.