А ведь это Игорь предложил назвать его так – «пусть зовут по-латышски, латыши, если хочешь, самые советские люди, красные стрелки». Теперь он звал её домой к родным, в Брест. Говорил: «Там завод – не завод, а заводище, медсёстры везде нужны, при заводе и ясли есть, Ивасику вот-вот год, и я не забыл, как чертежи выглядят и где в розетке плюс, а где минус…» – тут он начинал заразительно хохотать, откидывая русый чуб. Когда-то Кристина пугалась и переспрашивала: а где там минус? – на что он объяснял, что это студенческая шутка, пока она, наконец, не запомнила. Уговорил ведь, уехал поступать на работу сам, искать работу и квартиру ей. Но тут грянул август летней грозой, как молния в море ударила, и раздалось море до самого дна, рассыпалась страна, как сказочный янтарный замок – кто его видел, тот замок, и кто её теперь помнит, ту страну? Всякий помнит, что хочет помнить. Игорь помнил завод, выпускавший что-то электронное, и помнил, как легенду, что во время революции были латышские стрелки. Она помнит Игоря и как им с Игорем дали квартиру как раз когда родился Ивар. А этот тип Озолс, что он помнит?
Кристина вздохнула и надела плащ.
– Сын, возьми там мою сумочку.
Ивар хорошо знал, где у мамы сумочка, которую она всегда берёт с собой, когда идёт туда, где будут спрашивать, или где мама сама будет просить что-нибудь. У неё там паспорт, его, Ивара, свидетельство о рождении, и ещё что-то. Раз он ещё не обут, а мама уже обувается – надо принести, вопросов нет. Вот она уже положила сумочку в свою обычную сумку, с которой ходила на работу. Задумалась на минуту, достала её, раскрыла и снова обернулась к Ивару. Он понял, достал из кармана те золотые вещи и сунул в сумочку не глядя.
Идя вниз и слыша шлёпанье сандалий сына позади ровно в трёх ступеньках – он всегда так ходил – Кристина вспоминала первую зиму без Игоря. Адрес его родных в Беларуси она знала, но ни на одно письмо он не ответил. Телефон почти сразу отключили за неуплату, ведь даже хлеб стоил сумму, сравнимую с её декретным пособием. А к тому же и пособие перестали платить ещё в феврале, когда Ивару исполнилось полтора, в точности по закону. Она работала, и сын рос у неё в дежурке, потому что плата за детский садик была тоже больше зарплаты, а потом садик закрылся вовсе. Когда надо было обменивать паспорт, она написала в анкете «замужем», но потребовали копию документов мужа, подтверждающих его гражданство. Нет? Тогда справку с его нового места жительства. Тоже нет?
– В гражданстве Латвии отказано, – сказала седая дама с высокой причёской.
Вот тут-то и возник Озолс. Собственно, он был всегда, вдруг со смятением поняла Кристина. Он вертелся вокруг ещё тогда, когда профорганизация судоремонтного устраивала общие весенние балы заводской и училищной молодёжи. Так это называлось. Девушки-медички поздравляли юношей-судоремонтников с днём советской армии, а те их – с женским днём восьмого марта. На одном таком балу появился в её жизни Игорь – он их организовывал, и не всегда получалось потанцевать с начала и до конца. Всё время куда-то исчезал – на сцену, за сцену, в толпу, откуда иногда раздавался его голос, объявляющий какой-нибудь весёлый конкурс. А Озолс всегда был. Кто он был такой? Наверное, работал на судоремонтном. Приглашал на вальс, оказывался напротив, когда танцевали шейк. Она шла танцевать с Игорем, потому что руки у Игоря были тёплыми и не были липкими. Потому что Игорь мог сказать про плюс и минус в розетке. А мог спросить, хорошо ли кормят в училищной столовой и сыты ли у Кристины дома, может быть, надо организовать «какое-нибудь профсоюзное масло»… И вот теперь, когда Игоря не стало рядом, Озолс возник опять.
– Я могу переговорить с госпожой Вайман.
Голос у него был таким же липким, как руки.
– Ты напишешь заявление, что связи с бывшим мужем не имеешь больше года, а я сделаю справку из управления почт насчёт писем.
Справку Озолс и правда достал. Что за период с января по июль девяносто второго года она, Кристина, отправила в Брест, Беларусс, столько-то писем, ответов же не получила ни одного. И утомительно долго хвастался, каких же трудов это стоило, сколько он приёмных прошёл – и даже намекал, что не всё было бесплатно. Она, помнится, тогда вспылила, спросила: сколько, голодная буду, но с этим долгом расплачусь. Он смущённо, скользко хихикал – так она и узнала, что он может если не стыдиться, то смущаться. И поспешно ушёл. Всё-таки ум какой-то есть, решила она, если даже не ум, то такт, чувство сообразности. Может быть, поймёт, что не нужен, что противен. Однако не понимал.