Как он понял из задаваемых вопросов, утопленник был тоже времён Второй мировой. Спецовка на нём была немецкой лагерной робой военнопленного бойца Красной Армии. И пострижен он был по-лагерному, на голове пробрита дорожка ото лба к затылку. Слава богу, не заставили ещё присутствовать при извлечении тела – или того, что от него осталось – из кабины лифта, раздевании, описании. Эти подробности он выуживал из обрывков разговоров всех этих штатских и полицейских между собою. А ещё – неожиданно – такого рода мелкими наблюдениями стал с ним делиться дебил-монтёр. Он однажды позвонил и стал набиваться на работу – когда, мол, хозяин, будем твой лифт закрывать или когда ты туда полезешь, я бы постраховал… а вот меня тут спрашивали, это, мол, не я утопил того типа… а как же я бы, ведь господин полицейский говорил, это русский пленный у немцев был… господин Озолс не подсказал бы, как тут лучше отвечать? Озолс пошёл на ещё одну встречу с этим идиотом, чтобы вытянуть из него побольше. Так ему и стало известно, как поняли, что это пленный. Дебилу он на всякий случай твёрдо сказал то же самое, что говорил во всех инстанциях:
– Никогда не полезу. Не входит в мои обязанности. Да, я вскрыл лифт. Вскрыл из соображений техники безопасности. Ведь там уже обрушилась кровля, пострадал человек. Да, он туда полез без распоряжения, он был вор, но мог пострадать и заводской рабочий. Там уже нашли мину времён Второй мировой. Я должен был узнать, какие ещё штуки там могут быть, не опасные ли. Нашёлся труп – дальше дело полиции. До тех пор, пока полиция не скажет: всё, дело закрыто, работайте спокойно.
Куда уходит шахта, куда можно попасть на этом лифте, полицию, конечно, тоже интересовало. Лесенки, оставшиеся от водолазных экспедиций, Озолс предусмотрительно убрал из будки. Опускал лифт на глазах полицейских. Внутрь сунуться они, правда, не решились. Утопленника доставал заводской пожарник. И ведь не упал с лифтом вместе. А эти не рисковали – только присутствовали, фотографировали, составляли протокол Конечно, промерили, на какую глубину может опустить кабину механизм того сиволапого идиота, осматривали механизм самого подъёмника, сфотографировали все немецкие надписи. Цифру предельной глубины спуска – тридцать пять метров – занесли в протокол и заставили его подписать. Ничего другого не оставалось, хотя ни подвалов такой глубины, ни канализации, никаких других инженерных коммуникаций на такой отметке он себе не представлял. Действительно, шахта. Что же могли тут добывать? Или прятать? Строили подземный завод? О таких вещах во времена Второй мировой он слышал, но в Европе и не в городе, каком бы то ни было. В горах – бывало, где-нибудь в Альпах, а уж здесь, в мокрой Прибалтике, да в столичном предместье…
… Вспомнив ту зиму, он поёжился и медленно, мелкими глоточками, выпил налитый на донышко большой рюмки коньяк. Выпил и сразу налил ещё. Коньяк должен греться в руке. Закусил ломтиком лимона с сахаром. Хватит ресторанов. Он чувствовал, что пресытился шумом, танцами, мглой сигаретного дыма, вазелиновой услужливостью официантов. Хорошо, когда тихо, чисто, нет грязной брезентухи и мокрых железок. Когда буфет и столик позапрошлого века, из массивного ореха, кресло дышит и поскрипывает настоящей кожей, и солнечный луч дробится в витражной буфетной дверце на цветную мозаику. Когда тепло по всем жилкам не только от коньяка, но и от того, что оказалось в ящике…
…А зима всё набирала силу, замёрз даже Вентспилсский порт, правительство просило помощи у России – только Россия держала на Балтике ледоколы. Об этом ему со смешками рассказывали спасатели-портовики. Теперь отношения с ними надо было поддерживать. Подмазывать, чтобы ехало. Чтобы не вздумали проговориться про водолазное снаряжение. Слава богу, что в деле, заведённом полицией – о несчастном случае, повлекшем гибель одного неизвестного лица – он фигурировал как эксперт, технический эксперт, даже не просто свидетель, а облечённый особыми полномочиями. А в другом деле, с материалами которого его знакомили штатские – о преступлениях оккупантов против конвенции о правах военнопленных в период Второй мировой войны – как просто свидетель. И наконец безупречно корректный полицейский, к которому он был очередной раз вызван, придвинул к нему лист бумаги – постановление о прекращении дела:
– Распишитесь.
Озолс расписался.