Туго спрессованные, сложенные в несколько раз листы кальки. План чего-то. Ещё план. Ещё. Чертежи вроде бы строительные, похожие на планы заводских зданий, так примелькавшиеся за эту зиму – бесконечно шуршали они в руках полицейских, допытывавшихся, откуда на заводе не учтённая ни на одном из планов будка. Хватит. Металлический ящик надо утопить. Без «золотого содержания» он стал значительно легче – вот, кстати, довод в пользу подлинности золота. Да и бумага весит. Озолс положил искорёженный ящик в рюкзак, прошёл на зады усадьбы. Здесь начиналась тропинка в лес, дальше было болотце – и ящик навеки упокоился на дне одного из окошек чистой воды между кочек. Теперь назад в дом. Сложить всё обратно. Деревянный ящик без металлического весил всё-таки посильно, и даже обмотанный тряпками, чтобы не выпирали углы, вполне помещался в рюкзак. На заводе он выждал неделю, а потом взял отпуск.
И вот сейчас сидит он в своей гостиной, точно зная о подлинности двух золотых вещей из той находки. Тех, что без камушков, так безопаснее. Знакомый ювелир, жену и сына которого он обеспечивал туфлями и джинсами, подтвердил подлинность золотого браслета и самой толстой золотой цепочки. И царское происхождение клейма на них. Определил время изготовления – приблизительно середина девятнадцатого века, даже вторая половина. О художественной ценности отозвался пренебрежительно: купеческая роскошь, аляповаты, главное в этих изделиях вес. Косвенно это подтверждало и подлинность остальных, во всяком случае, сильно возрастала вероятность этой подлинности. Хотя сто процентов нельзя давать ни в каком случае, кроме как если сам стоял рядом с ювелиром во время экспертизы. Озолс выпил ещё коньяку и закусил швейцарским сыром – французских по корню названий сыров он не запоминал, откровенно потешался над «этим сюсюкающим языком». Настоящий язык – это немецкий, он даже лучше латышского. Латышский понятнее, но немецкий твёрже, это язык прирождённых властелинов. Коньяк тоже присущ властелинам, он уравновешивает дух и делает плавнее, благороднее мысль. Вот он качается в рюмке, отбрасывая на столик золотистые отблески. Его уровень – едва на палец от донышка, но это тот же напиток, что в бутылке. Уровень коньяка в бутылке – на целую пядь. А свойства, что в рюмке, что в бутылке, одни и те же, благородство и нега. Значит, и он, Озолс, хоть сам и невелик, причастен мощи властелинов, имеет прирождённое свойство владеть окружающим его миром, и залог этого – в кальках и бумагах из того ящика…
Цепочка ушла Валере. Только он мог помочь разобраться в чертежах. Потому что на одной из калек Озолс явственно увидел трансформатор, электродвигатель, выключатель с надписями возле: AUF и NIEDER. Схема того самого лифта. Ведь Валера был не просто электрик, он был электрик из заводского ОКСа – отдела капитального строительства. И значительно лучше самого Озолса знал немецкий.
Тот вечер, когда они с Валерой расстелили по столику, дивану, креслам все кальки, разложили бумаги – тот майский вечер, пахнувший черёмухой и ветерком с моря, Озолсу тоже запомнился во всех подробностях. Словно свалился с него тогда, как вконец излохмаченная спецовка, шахтный, ресторанный и золотой морок. Валера двигал листы, сворачивал и разворачивал их по очереди, водил по ним пальцами, вымерял что-то линейкой, переходил от столика к дивану, согнувшись близоруко. И вдруг сказал:
– Вот это туннель метро.
Донельзя чётко увидел тогда Озолс каждую линию на кальках, каждый блик на буфете, даже мягкий отсвет жёлтой грани карандаша в руке Валеры. Будто предстояло – будто жизнь от этого зависела! – запомнить навек каждую чёрточку всего вокруг.
– Как – метро?
– Метро. Вот токоведущий рельс, вот…
Валера стал показывать карандашом, не касаясь кальки, только «подвешивая» остро заточенный грифель над тем или иным местом чертежа.
– Вот подстанция, вот схема подключения…
Стали листать бумаги, оказавшиеся пояснительной запиской к чертежам. Слово “U-Bahn” встречалось там на каждом шагу. Озолс его тоже знал. Так называлось берлинское метро. Метро. В Риге. Проектируемое немцами. Какими немцами – тоже было несомненно. И не по договору между германской строительной фирмой и, скажем, улманисовским правительством или рижским городским магистратом времён Первой независимости – нет, если бы речь шла о договоре, не упоминалось бы в экономическом обосновании слово «Ostarbeiter». А расходы на заработную плату рабочим, напротив, упоминались бы. Но нет – там упоминалось только жалованье «dem arischer State», арийского штата. Неарийский штат предполагался бесплатным. Ну что ж, неариец в робе, подумал Озолс, вот тебе и повезло, ты удостоился хотя бы посмертной благодарности – твои товарищи сгинули безвестно, а ты вынес для меня вот эти документы и упоминаешься хотя бы в полицейском протоколе.