Полицейский вспылил окончательно. Стал показывать на тела, так и лежавшие у двери хлебного фургона, крича что-то и брызгая слюной.
– Говорит, очень ему надо отвечать за них… А старший ремонтников, бабай, говорит – ладно, я возьму их тоже… Срок аренды, говорит…
Теперь пожилой столь же напористо объясняет что-то пограничникам, показывая в бумаги, только что написанные в фургоне. Снова пишут что-то. Пограничники расписываются.
– Все по машинам! – командует полицейский по-русски. – Машины собственные фирмы «Карго», все, кто здесь находится и есть административно выслан из Латвийская Республика, поступают распоряжение фирма «Карго»!
Над толпой – нестройный ропот, как взмах широкого покрывала. Полицейские заученными движениями загоняют людей в фургоны. Без зверства, наоборот – с облегчением, с шутками-прибаутками по-латышски и по-русски. Им тоже хочется домой. Завиднелся дом на горизонте – всё, растаяла, как не было, и злость на эту толпу возле фургонов.
Самвел медлил залезать, насколько было возможно – и вдруг увидел, как из отодвинувшейся двери грузопассажирской «Газели» вылезли… Володя и средний из трёх братьев Сабитовых! У них в руках чемоданчики, видимо, с инструментом, они оба в замасленных рабочих куртках. На спинах трафаретом: «CARGO». Подошли к кабине фургона с белой полосой. Разговаривают с шофёром. Вот и тот пожилой, носатый. Подходит:
– Это мой слесарь, Саша Макартумян. Он мне нужен, тут ремонт будет, ремонт, у машины генератор садится.
– Документы! – говорит полицейский Самвелу.
Тот лезет в карман.
– Полное имя этот шлоссер как?
– В паспорт ему не смотрел, в паспорт, я механик, на работу директор принимал, а платёжку бухгалтерша заполняла, бухгалтерша! – скороговоркой по-русски говорит пожилой, потом добавляет что-то по-латышски.
– Фамилия – язык ломать, – бормочет полицейский. – А, ладно, все ваш! – он отмахивается рукой, и Самвел, не веря своей удаче и стараясь сохранить цинковое безразличие на лице, идёт вместе с Владимиром. Они переносят умерших в пути в «Газель». Владимир говорит, стараясь почти не шевелить губами:
– Саша, вон механик, Соломон Давидович. Я твою фамилию ему как запомнил, так сказал. Ты там работаешь недавно, получку ещё не получал.
Потом Самвел ковыряется вместе с шофёром и Владимиром под капотом фургона, потом, с Владимиром и всеми тремя братьями Сабитовыми, но уже без шофёра, оказывается в грузовом отсеке «Газели». Там тесно, всё место занимают лежащие на полу и прикрытые рабочими куртками тела. Ноги у них уже связаны проводами – это Владимир догадывается, что нужно сделать так, как он видел в морге.
– Воды дайте людям, – говорит Самвел. – Хлеба тоже надо бы…
– Понял, – кивает Соломон Давидович, садясь на переднее сиденье «Газели», и Самвел видит там женщину. – Понял, Костя? Заедем в круглосуточную лавочку? Сколько у нас есть?
Владимир вспоминает о пятидесяти латах санитара морга. Суёт Самвелу, тот передаёт Соломону Давидовичу.
Всё, поехали! Самвел почти сразу засыпает, прижатый на лавочке в кузове «Газели» братьями Сабитовыми. Владимир сидит на полу в головах умерших. Успевает заметить, что полицейский «форд» не едет сзади – он срывается в отчаянную гонку, с визгом обгоняет по обочине и исчезает где-то впереди. Караул устал – всплывает знакомая фраза. Откуда она ему знакома, что там было после этой фразы? Караул устал. Владимир не даёт себе спать минут десять ещё, до круглосуточного магазина при дороге, таскает бутылки с водой, суёт их в фургоны, таскает хлеб, выкрикивает:
– Десять бутылок, десять буханок! Делитесь, братцы!
Полиции в самом деле нет. Нет и списка. Никто не знает, сколько их едет. Нескольких человек высаживают по пути – семеро остаются в Резекне, ещё кто-то в Вараклянах, в Мадоне, гараж грузоперевозочной фирмы «Карго» встречает путников на рассвете.
– Я сегодня взял отгул, – говорит Соломон Давидович вахтёру, когда из фургонов высаживается последний бедолага – старику с жидкой бородёнкой помогает спуститься на землю малый с острым взглядом и тёплой улыбкой.
Большинству есть куда идти. У многих есть родные. Кое-кто надеется на друзей.
– Я пойду в «Запчел», – говорит Владимир.
Он уже говорил это. И теперь он словно бы не произносит эту фразу заново, а как будто возвращается в ту минуту, когда она прозвучала впервые. И он знает, что Соломон Давидович не скажет обидного слова «риторика». Уже было его лицо словно вырубленным из балтийского гранита, как набережная возле «Авроры», тяжёлым, как невская вода.