– А-га! Понял, Арик?
Все, кто рядом, видят тёмное пятнышко, скорее, щербинку на одной из запонок.
– Ненастоящий? – раздаётся голос откуда-то с полу. Это Саша-Самвел.
– О, вы разбираетесь в ювелирном деле, разбираетесь?
Самвел берёт из рук Соломона Давидовича золотые вещицы.
– Это вот проверяли – настоящий ли. – Скребёт щербинку толстым ногтем, подносит запонку к лицу, внюхивается, раздувая ноздри. Брови, и без того сросшиеся, сдвигаются ещё теснее, кожа на лбу идёт гармошкой, складки встают восклицательными знаками. – Только что, ну, вчера или несколько дней назад. Запах не выветрился ещё. Настоящий янтарь.
– А золото?
– Не советское. Царского времени. Вот клеймо, я такое видал.
– Вы поняли, Кристина? Тут не выселением пахнет, не выселением! Вы, как я понял, решили, что этот тип, этот тип, – ну, украшения-то принёс, – банальный грабитель? А это не грабитель! Это гораздо интереснее, гораздо. Простите, я должен был бы спросить у хозяев… кажется у вас, Кристина… насколько я знаю, здесь однозначное отношение к итогам войны, к решениям Нюрнберга, однозначное?
Комната отозвалась возмущённым гулом.
– Ясно. То есть могу сказать без всякого стеснения, без стеснения: тип, про которого шла речь – очень вероятно, фашистский прихвостень. Но прежде чем бороться с фашизмом: сын, пропуск заводской, пропуск ещё у тебя?
– Само собой. Макулатуру сейчас не собирают.
Под облегчённые смешки собравшихся Ландсберг-младший лезет в карман рабочей куртки и достаёт картонные корочки. Владимир вздыхает. А Соломон Давидович спрашивает:
– Даже с собой таскаешь?
– А как же? У меня там прорва всего хранится, без той моей кандейки я бы от половины заказов вынужден был бы отказаться… Да, так товарищи! Они же господа унд панове! Кому совсем негде переждать эту хренотень – того могу приютить на заводе, там удобств нету, но полиции тоже, а вода и канализация, напротив, есть! Еда путём самообеспечения. Ну, кто со мной?
Шум, люди встают, и тут, в последнюю секунду перед тем, как всё потонет в разнобойном гомоне, как все разойдутся – Саша выпаливает:
– Озолс – это тот, который… имеет отношение к гражданству?
На минуту стало тихо. А потом резкая фраза, почти выкрик Соломона Давидовича:
– Стоп-стоп-стоп! Арик, разберись с тем, что начал, потом будет ещё одно дело!
Трамвай идёт к вокзалу. За квартал видна надпись «RIGAS VAGONAS RUPNICA». Сколь вездесущи электрички, знают все – даже младшие Сабитовы, самые юные из тех, кто едет на трамвае вместе с монтёром Ариком, бывали и в Москве, и в Ленинграде. Владимир тоже несчётно раз встречал и обгонял их и с Казанского – в сторону Черустей, и с Ленинградского – в сторону Крюкова, и от Малой Вишеры до Московского вокзала. Видывал и в Крыму, и много где ещё. Теперь Владимир знает человека, который их делал. Именно делал, потому что завод, и это известно так же неопровержимо, вот уже десять лет стоит. Кроме России, рижские электрички не нужны нигде.
А латыши там работали? – вдруг думает Владимир. На радиозаводе их было по пальцам сосчитать. То есть, выходит, правительство верно со своей кочки зрения рассудило – смятенно догадывается он, так и задумано было: закрыть все заводы и конторы, где работали русские, им будет нечего здесь делать и нечего есть, а кто цепляется – с теми будет, как с самим Владимиром или с Сашей. А что делают латыши? Ловят рыбу. Рыбу везли тоже в Россию. Ходят в загранку на торговых судах. Ну, это вроде осталось. Пашут, сеют и доят…
А ведь говорят, в Европе молоко выливают, чтоб не дешевело – то есть там и это не надо, надо тоже в основном для продажи в Россию. Или тогда как в средние века: хуторянин сам себя кормит, сам на себя ткёт и шьёт… А трактор откуда взять? На себе или на лошадёнке давно не пашут. А солярку? То есть даже хуторянину, самому что ни на есть латышу из латышей, туго будет с прокормом. Или уже туго. Городские латыши служат чиновниками, торгуют, владеют разными мелкими фирмочками, ну, там, врачи, учителя, культура, искусство – всё надо, спору нет, но работают-то, фактически работают в этих мелких фирмочках – вот монтёром Арик, шофёром Роман Гарифович. Кстати, Арик – это как? Арон? У бати был такой знакомый, но давно и не здесь. Или можно просто Ариком? Владимир решается:
– Арик Соломон’ч, мы же не толпой в центральную проходную?
– Я буду Соломоныч, когда все там будем! Гы! – победительно и хулигански регочет Арик, выставив, наверно, на полметра вперёд угластую челюсть, при виде которой агент 007, скорее всего, отдал бы концы от чёрной зависти. Полного имени так и не называет. – Естес’с’но, не толпой! – Он оглядывается на спутников, словно пересчитывая их, челюсть шевелится вправо-влево: раз-два, три-четыре, синие глаза озаряются мальчишеским, первобытной непосредственности счастьем отколоть штуку. – Значится, так: вон забор заворачивает, там мимо путей… ну, довольно далеко, но всё время вдоль стены, там будет будочка, вот к ней! Я возьму с собой одного, кто поможет мне разгрестись там – вот вы, да?