И мама засмеялась. Засмеялась и госпожа Эгле. А когда наконец пошли домой, черноусый дядька сказал:
– Крыстя, я ведь по делу приехал. Поповку совместное русско-беларуське прадпрыемство покупает. Будет приборостроительный концерн, как при эсэсэсэре, пятьдесят один процент российский, по двадцать четыре с половиной Беларусь и Латвия, но то будут частники, не дзяржавнэ дело. Меня менеджером числят, так теперь это называется – просто я по-вашему хоть трошки мерекаю. Здрассте могу сказать. А так – папочку за шефом ношу, платят за это добре. Ну, как тут ваши – образумились? Можно мяне тут жить? Или лучше табе увезти? Могу хоть сейчас, теперь есть куды, и хто б посмел забраниць!
Эгле шла рядом с Иваром, защищая зонтиком в основном его. До этого дня она никогда никого не защищала. Было странно – ведь только вчера она попросила помощи подруги. Сама попросила о защите. И вот она защищает другого. Благодаря ей трое людей были счастливы… нет, зачем же «были», они счастливы и будут счастливы, пока не вмешается… А кто может вмешаться? Господин Ивасенокс, так его зовут, гость из Беларусс, говорит, что никто не запретит им с этой женщиной жить вместе. А кто-то запрещал? Наверное, у него нет гражданства Латвии. Да! Негражданин. Щекам Эгле становится жарко. Сколько таких прошло перед ней, сдавая экзамен по государственному языку… Она запрещала. Выходит, что она. Господин Ивасенокс плохо знает латышский, а фирма, на которой он работает, послала его в Латвию, именно учитывая его знакомство с латышским. Он не мог бы быть патриотом Латвии, он содействует переходу собственности Латвии в руки России! Значит, было правильно не дать ему гражданства. Правильно? А как же Ивар? А та уютная кухня? Что важнее, какая-то непонятная «Поповка» или эти двое, мать и сын, их дом, их уют, который и есть Родина?
– А что такое «Поповка»? – спрашивает Эгле неожиданно для самой себя.
И Игорь Ивасёнок отвечает на не очень правильном латышском:
– «А-Попова Ригас Радио Рупница». Теперь это часть концерна с замкнутым циклом производства, от микросхем до готового радиоприёмника или телевизора. Это, пани, работа для десяти тысяч человек, налоги в бюджет и прочая цивилизация!
А ведь Мартиньш говорил о забастовке полицейских, думает смятенно Эгле. Десять тысяч уютных кухонь, как вчера и сегодня… небастующие полицейские… их жёны на своих, тоже на уютных кухнях… Нет! Господин Ивасенокс не враг Латвии. Как много надо знать, чтобы судить, кто гражданин, а кто нет. Мало знать язык и историю края. Этот человек знает, как дать заработок десяти тысячам граждан…
– Наверное, там нужны будут переводчики с латышского и на латышский, – полувопросительно произносит Эгле.
– У самую точку попали, пани! – с энтузиазмом подхватывает Ивасёнок.
13. С Рождеством
Мартиньш Силинь ещё никогда не видел отца выведенным из равновесия. Но, рассказав о трёх «московских или их прислуге» возле того самого дома, он сподобился редкого зрелища. Собственно, такого не доводилось ему видеть ещё ни разу – только слышать от матери. Отец опустился в своё любимое тяжёлое деревянное резное кресло за таким же тяжёлым резным столом, посидел немного, сжал и разжал кулаки. Рывком вытащил один из ящиков стола. Достал толстую, не меньше трёх пальцев толщиной книжку, медленно разорвал её поперёк, с переплётом и корешком, бросил на стол половинки, шумно выдохнул и сказал сквозь зубы:
– Потом поговорим.
Что-то было в его тоне и всём виде такое – в сжатых зубах, в побагровевшем лице, в глазах навыкате – что Мартиньш смутился и вышел за дверь кабинета немного поспешнее, чем обычно.
Уже закрывая за собой дверь, Мартиньш подумал, что ни разу отец не забывал уточнить – когда именно потом. Завтра, через неделю, через месяц? Ждать было не привыкать, кто прав, тот не торопится, а уж торопить старших просто невежливо, но всё-таки скоро свадьба. Ремонт дома должен был закончиться в течение месяца, и тогда… У матери всё расписано. А тут какие-то оборванцы, смутьяны, выдающие себя вдобавок за иностранцев, европейцев – как они смели, знали, что ли, что полиция бастует?
Мартиньш не знал – отец никогда не делился служебными новостями – что в Министерстве внутренних дел его уже поставили перед фактом: здания, принадлежащие Министерству, отданы по реституции не будут. Подписан ли акт реституции или нет – в данном случае он не будет исполнен, так что лучше не подписывать. Так сказал начальник отдела по борьбе с экономической преступностью. Этими зданиями, говорил он, интересуются из Израиля, они нашим сотрудникам уже угрожают похищением, привыкли там иметь дело с террористами, усвоили их манеру работы, грязные приёмчики, теперь не отличишь – террористы или государственные террористы. Но вслух, на камеру или на корреспондентский диктофон, этого ведь не скажешь, американцы вспылят – они за Израиль горой. Когда Андрис Силинь повелительно рявкнул в трубку: это внутреннее дело Латвии! – то услышал в ответ: это центр по расследованию военных преступлений против евреев во времена второй мировой, им наши законы не писаны. Они, продолжал шеф, когда понадобилось, и из Уганды кого-то похитили, и из Аргентины. И пришлось отступиться. Хотя внутри у Андриса всё кипело: родную Латвию, европейскую страну, сравнили с какой-то Угандой. Мало того. Пришлось закрыть глаза на продажу части какого-то дома, кажется, советской постройки, некоему Мкртумяну, негражданину.