9
Ещё ни разу в своей жизни Иван Алтынов не испытывал такого нежелания подниматься на свою голубятню, как в то утро. Отыскать сбежавшего кадавра ему так и не удалось, зато купеческому сыну открылся, наконец, весь ужас того замысла, который взлелеял и воплотил его дед — уже после собственной смерти. Дед, которому Иван теперь уж точно ничего не был должен. Но — он ведь уже пообещал вчера, что раздаст своих голубей всем желающим. А купеческое слово — крепче железа. Не сдержать его — позор.
И, морщась от беспрерывного рокота в голове, Иван медленно, словно столетний старик, потащился к голубятне. Стояло раннее утро, траву густо покрывала роса, и от аромата спелых яблок захватывало дух.
Да, теперь Иван понимал всё. Кузьма Петрович всегда знал, кто убил его, не зря же говорят: мёртвые всеведущи. Но ему нужно было заманить Агриппину Федотову в город. Что и он сделал, каким-то способом надоумив своего внука, Ванятку на белой лошадке, отправить ту телеграмму матери, которая должна была прибыть в Живогорск с Агриппиной вместе. А потом Кузьма Петрович намеревался убить ведунью руками Митрофана Кузьмича. Для того он и обратил его в этом кадавра: знал, что обычный человек навредить Агриппине не сумеет. И ради своей мести Кузьма Алтынов не пощадил даже собственного сына. Как видно, оказывать ментальное воздействие купец-колдун мог только на тех, кого связывали с ним узы крови: на своих сыновей Митрофана и Валерьяна, на внука Ивана. Неясно было только: почему он собственными руками — точнее, одной, длиннейшей рукой — ведунью не прикончил?
Впрочем, Иван ведь не знал, где купец-колдун сейчас. И что сталось с ним после того, как Валерьян произнес своё оборотное заклятье. Но, чтобы выяснить это, следовало как минимум вернуться на Духовской погост. А, стоило Ивану только подумать об этом, как его голову разрывал очередной взрыв чугунного рокота.
Купеческий сын так погрузился в свои невеселые раздумья, что чуть было не наступил на Эрика Рыжего. Котофей больше не дрых возле кухонной печи: сидел посреди ведшей к голубятне садовой дорожки, обернув лапы пушистым хвостом.
— А вот и ты! — Иванушка даже сам не ожидал, что так обрадуется при виде рыжего зверя. — Иди сюда, разбойник! — И, склонившись над дорожкой, он протянул к котофею руку — намереваясь почесать ему за ушами.
Однако Эрик не подался в его сторону, как Иван ожидал — остался сидеть на месте. И глядел на хозяина так, словно прямо-таки жаждал на что-то ему намекнуть. А, может быть, даже и не намекнуть — прямо указать. И купеческий сын, ещё ниже склонившись к коту, внезапно охнул и чуть было не свалился прямо к рыжим лапам: понял, что Эрик имел в виду, в упор глядя на него своими желтыми глазищами.
На садовой дорожке, которая оставалась такой же мягкой, как и тропка во дворе протоиерея Тихомирова, отпечатались следы босых мужских ног. И вели они к лесенке, которая не была приставлена к стене голубятни — валялась рядом в траве. Но уж это обстоятельство никак не могло обмануть купеческого сына.
Первым побуждением Ивана было — схватить под мышку Эрика и рвануть отсюда прочь. Но его остановил даже не стыд — его остановило соображение насчёт отброшенной лестницы. То, что она не осталась стоять возле голубятни, ясно показывало: у того, кто её сбросил в траву, было намерение скрыть улики.
— Может статься, после рассвета он изменился... — прошептал Иванушка, а потом ещё ниже склонился к Рыжему: — Беги домой, малыш! — И для вящего эффекта он ещё и подтолкнул Рыжего ладонью в упругий горячий бок.
Котофей словно бы понял хозяина: сорвался с места, вприпрыжку помчал к дверям кухни. А Иван Алтынов, переведя дух, осенил себя крестным знамением.
— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей... — начал он шепотом произносить слова 50-го Псалма.
И так, шепча их, приставил к стене голубятни лестницу и стал по ней взбираться.
10
Иван в первый момент решил: Эрик Рыжий всё-таки успел забраться на голубятню. И поступил с её обитателями, как тогда — в тот день, когда котофея чуть было не растерзали собаки, а Иванушка лишился переднего зуба. Слуховое окно голубятни было сейчас приоткрыто, и ветерок, проникавший из сада, гонял по полу туда-сюда целые заносы из птичьих перьев. А в распахнутых клетках не осталось ни одного живого голубя. В самих клетках и на полу возле них валялись одни только кровавые ошметки мяса, облеплявшие тонкие птичьи косточки.
Ивана Алтынова замутило сильнее, чем давеча при виде живых мертвецов на Духовском погосте. И всё же, несмотря на это, невзирая на новый взрыв боли в голове, купеческий сын понял: Эрик уж точно не имел отношения к учиненной здесь расправе. Открыть клетки он ни за что не сумел.
— Но я не запер вчера клетку Горыныча! — вспомнил вдруг Иван.
Он резко развернулся в ту сторону, где находилась отдельная "квартира" его любимца, однако останков белого турмана внутри не увидел.
И тут вдруг до Иванушки донесся голос:
— Прости, сынок, я просто не смог удержаться — такой меня обуял голод. Я понимал, что я делаю, но прекратить всё равно не мог.
Иван Алтынов очень медленно повернул голову. В том углу, где вчера ему померещились трёхмерные тени, теперь явственно темнела фигура человека. Обе его руки, соединённые в запястьях, словно бы что-то притягивало к вделанной в стену опустевшей птичьей клетке, что стояла рядом.
— Батюшка? — Иван ощутил, что губы его будто прихватило морозом. — Так вы все-таки можете говорить?
Вопрос его, конечно, не имел смысла: голос отца он узнал мгновенно. Однако он слишком хорошо помнил, как вели себя восставшие покойники на Духовском погосте: издавали только свистящие звуки, напоминавшие затрудненное дыхание. Хотя, к примеру, с Кузьмой Петровичем всё обстояло иначе...
И Митрофан Кузьмич будто прочитал мысли своего сына, сказал:
— Ты ведь и сам уже понял: я обратился в кадавра не в результате Валерьянова колдовства, а вследствие ядовитого воздействия укуса моего отца. И он обещал, что моё теперешнее состояние впоследствии поможет моим внукам и правнукам. Солгал, быть может. Но я, уж точно, не похож на остальных. Тех, кто поднялся из могил. Хотя, покуда не взошло солнце, я, надо думать, мало от них отличался. Потому-то теперь я и привязал себя загодя к клетке: нашел тут у тебя кусок какого-то вервия и затянул его зубами. Опасался, что после захода солнца снова потеряю над собой власть. Я знаю, что не только твоих голубей изничтожил. Я помню, что я сделал с доктором... И что намеревался сделать с тещей священника.
— Это он заставил вас — мой дед?
— И меня, и Валерьяна, надо думать, тоже. Тот вершил свои чёрные дела явно не по своей воле.
— Да ведь мой дед был мёртв, пока Валерьян не оживил его своим заклятьем!
— Был мёртв? — Иванушке показалось, что отец его невесело усмехнулся. — А я вот в том не уверен. Знаю только, что пятнадцать лет не был жив. И уж вовсе я не уверен, что он теперь упокоился.
— Но Валерьян произнес нужное заклятье!..
— Я знаю, — сказал Митрофан Кузьмич. — Твой дед велел мне запереться в церкви, чтобы я не навредил вам с Валерьяном. И я оттуда за вами наблюдал. Но, как видно, заклятье это не могло воздействовать на таких, как я. И как твой дед.
— Но как же вы, батюшка, вошли в храм? — изумился Иванушка, которому стало ясно: запах ладана, исходивший от отца, отнюдь ему не померещился.
— У меня имелись при себе ключи, я же церковный староста. Точнее — был им.
— Я не о том! Разве такие, как вы... Не вполне люди, я имею в виду... Разве такие способны переступить порог храма?
— Выходит, что способны.
— А мой дед? Неужто и он был там с вами, батюшка?