— Да. Удивительная история, — сказала я только для того, чтобы что-то сказать. — Надеюсь, вам полегчало.
— Не сразу. Я нашел нитроглицерин, выпил сразу несколько таблеток. Только после этого мне стало лучше.
— А дядя?
— Он не обратил на мой приступ никакого внимания. Его интересовала только картина. Девушка на картине. Я уехал утром. Самым страшным было то, что мне все время хотелось вернуться. Еще раз посмотреть на нее. Я с трудом справился с собой. Две недели спустя, когда ощущения несколько притупились, я снова вернулся в Павловск.
— Бестиарий, я понимаю. Вам необходимо было закончить работу.
— Я тоже говорил себе это. Мне нужно закончить работу. Но истинная причина была в другом — вы ведь понимаете. Когда я вошел в дом… У меня есть ключи, как вы понимаете… Так вот, когда я вошел в дом, никто меня не встретил. Сначала я подумал, что дядя уехал в Питер, как раз в это время в Питере находился его старый знакомый, антиквар из Осло… Но все оказалось страшнее. Кабинет дяди был заперт — и заперт изнутри. Я обогнул дом — его кабинет на первом этаже, и окна забраны решетками…. Шторы на окнах были задернуты, и форточка закрыта. Я сразу почувствовал неладное. Вызвал слесаря, вдвоем мы взломали дверь…
— И снова услышали смех? — не удержалась я.
— Не иронизируйте, Екатерина Мстиславовна… Мы взломали дверь и увидели дядю Аркашу, сидящим против картины. В том же кресле, только он теперь придвинулся к ней еще ближе.
— И что?
— Он был мертв. Лицо исказила чудовищная гримаса, оно посинело. Боже мой, я никогда не забуду выражения его лица. Смесь ужаса и наслаждения… Правая рука дяди вцепилась в подлокотник кресла. А левая… Скрюченными пальцами он указывал на картину.
— Что показало вскрытие? — строгим прозекторским голосом спросила я.
— Он умер от инфаркта. Таково было официальное заключение. Но я… Я знал, что это картина убила его.
Быкадоров умер от инфаркта, Аркадий Аркадьевич Гольтман умер от инфаркта — ничего не скажешь. Дева Мария подвизается на неблагодарном поприще серийного убийцы.
— Вы считаете меня сумасшедшим? — облизав пересохшие губы, спросил у меня Иосиф Семенович.
— Почему же… А что было дальше?
— Я спрятал эту картину. Поклялся себе никогда ее не видеть, никогда не смотреть на нее. Я спрятал ее на чердаке, среди старого хлама. Быть может, я совершил кощунство по отношению к произведению искусства. Но это не было произведением искусства…
О, как ты ошибаешься, Иосиф Семенович! Это произведение искусства, да еще какое!
— Это не было произведением искусства, — упрямо повторил Гольтман. — Произведение искусства не может убивать, оно создается совсем для другого.
И здесь ты ошибаешься. За право обладать ценностями люди истребляли друг друга веками, разве в твоем бестиарии нет комментариев по этому поводу?
— А потом была эта жуткая кража… Знаете, выскажу крамольную мысль. Я даже обрадовался, когда исчезла и эта картина. Я посчитал это провидением. Ее не найдут? — он молитвенно сложил руки на груди.
— Не знаю, — вот он, мой звездный час! — А вы бы не хотели видеть ее в своей коллекции снова?
— Нет! Рано или поздно я вернулся бы к ней. И умер бы такой же страшной смертью, как и дядя… Вы ведь эксперт? Вы имеете дело с картинами…
— Похищенными картинами, — осторожно добавила я. — И если мы найдем ее, то обязательно вам вернем. Таков закон.
Тело Гольтмана, и без того тщедушное, опало, как будто все органы — от сердца до селезенки — сбились в кучу и теперь дрожали от страха.
— Таков закон… — повторил он. — Но ведь я могу отказаться от нее…
— И даже ее цена вас не остановит?
— Мне плевать, сколько она стоит. Я и так обеспечен сверх меры, наследство дяди было сказочным подарком… Через неделю меня не будет в стране, я уезжаю в город, который нравился мне всегда и где я смогу наконец спокойно заняться исследовательской работой. Готика, вы понимаете, готика — вот все, что меня интересует. А Эссен — это готика. Я хочу дожить до старости и успеть сделать все, что наметил. Я ничего не хочу больше слышать об этой картине…
— Но вы можете ее подарить, если когда-нибудь она найдется, — ввернула я. — Передоверить право наследования.
— Я не могу… От этой картины исходит опасность… Я не хотел бы, чтобы еще кто-то…
— Этот вопрос можно решить, — о такой удаче я и мечтать не могла. Затравленный интеллектуал, начитавшийся средневековых религиозных теософов, архивная крыса, владелец карманных аллегорических животных, готов избавиться от Лукаса Устрицы любой ценой. — Если картина будет найдена…
Мягкие волосы на макушке Гольтмана задрожали.
— …если картина будет найдена, я могу заняться ей. При условии, что вы доверяете мне все правовые действия, с ней связанные.
— Вы отчаянный человек, — Гольтман снова близоруко прищурился. — Через неделю меня не будет в стране, меня ждет Эссен. И я жду его — как манны небесной…
— Отлично, — я тотчас же прервала его приторно-сладкий поток слов. — Вы согласны, Иосиф Семенович?
— Право, не знаю…
— Вы избавляетесь от головной боли, а все последствия я беру на себя, — уламывала я мнительного ученого.
— Вы думаете?
— Что тут думать? Сейчас составим бумагу, потом заверим ее у нотариуса. Вы уезжаете в Эссен свободным и богатым человеком.
— Ну, хорошо, — сказал наконец он.
Я с трудом удержалась, чтобы не вскочить и не задушить Гольтмана в объятьях: путь свободен, отныне только зеленый свет, через несколько вшивых месяцев мы будем обеспечены до конца дней своих!
— Что я должен делать?
— Я составлю соглашение, вы подпишете его. А потом отправимся к нотариусу. Вы располагаете парой свободных часов?
— Конечно. Я только найду очки и переоденусь.
— Вот и отлично. А я набросаю проект. У вас есть ручка и бумага?
Гольтман сунул мне стодолларовый “Монблан” и несколько листов хорошей писчей бумаги. Спустя десять минут документ был готов. По нему я являлась доверенным лицом И.С. Гольтмана (непозволительная наглость с моей стороны) и брала на себя все обязательства по продаже картины “Рыжая в мантии” неизвестного автора. Поставив последнюю точку, я завернула колпачок ручки, качнула голову китайского болвана и принялась внимательно изучать внутренности комнаты.
Я успела дойти только до каминной полки, когда появился облаченный в тройку Иосиф Семенович. Выглядел он торжественно: именно такие тройки практикуются на свадьбах и похоронах.
— Все готово, Иосиф Семенович. Я внесла свои паспортные данные. Вы ведь даже не посмотрели — ни их, ни лицензию, ни документы от Союза художников. Вы слишком доверчивы.
— Каюсь, не люблю бумажек. Люди должны доверять друг другу. Вы ведь пришли не для того, чтобы облапошить меня, правда?
— Правда, — я даже не покраснела.
— Вот и отлично, — он присел рядом со мной и вынул из кармана очки с толстыми линзами: бедняга, он действительно был почти слеп. — Слава богу, наконец-то их нашел… Они лежали в ванной, представьте себе. Извините, что заставил вас ждать.
— Ну что вы! — я готова была сидеть здесь сутками, лишь бы заполучить Деву Марию относительно законным способом.
— Где мне нужно расписаться?
— Вот здесь. Вы взяли паспорт и завещание?..
Гольтман водрузил очки на нос, пробежал глазами текст, поставил трогательную закорючку и мельком взглянул на меня. И больше уже не отрывался от моего лица.
Сначала я даже не поняла, что произошло. Глаза Гольтмана за толстыми стеклами очков наполнились ужасом и едва не вылезли из орбит, плохо выбритые щеки посинели, и мне показалось, что он сейчас умрет.
— Что с вами, Иосиф Семенович? — я невольно потянулась к нему.
Гольтман отшатнулся от меня, как отшатываются от омерзительной гадины.