— Не надо. Мне нравятся рыжие старые девы. Но только без котов.
— Не такая уж.я и старая. И не такая дева, как может показаться на первый взгляд.
— Прости. Я не хотел тебя обидеть….
— Ты не можешь меня обидеть, — его тело, тело, которое я так хорошо изучила в мастерской Лаврухи и в своих собственных снах, сводило меня с ума. — Я отвезу кота твоей бывшей жене.
Одним махом я предала и кроткую Жеку, и кротких двойняшек, один из которых носил мое имя; и кроткого Пупика заодно, — предала, и сама не заметила этого.
— Завтра, — жестко сказал Быкадоров. — Нет, послезавтра.
— Почему послезавтра? — глупо спросила я. — У тебя же аллергия на шерсть…
— Потому что ближайшие два дня я не намерен расставаться с тобой. Как у тебя с продуктами? После любви мне всегда хочется жрать.
Я заверила Быкадорова, что с продуктами все в порядке, и снова потянулась к пуговицам.
— Нет, — сказал Быкадоров и снова обнажил клыки. — Нет. Я сделаю это сам. Иди сюда.
Секунда, отделяющая меня от тела Быкадорова, показалась мне вечностью: я успела несколько раз умереть и несколько раз родиться прежде, чем он заключил меня в объятья.
— Порнография ближнего боя, вот как это будет называться, — прошептал Быкадоров, и лезвия его губ сладко полоснули меня по мочке уха. — Я буду сражаться с тобой до тех пор, пока ты не попросишь пощады. Ты не против?..
Как я могла быть против?
…Два дня мы провели в постели. Мы сказали друг другу не больше сотни слов, но говорить с Быкадоровым было вовсе не обязательно. Главным было его тело — тело святого Себастьяна. Он обратил меня в веру своего тела так же, как сам святой Себастьян обратил в веру Марка и Маркеллина. Мы разбили телефон и прожгли диван, мы исцарапали друг друга в кровь и сами же зализали друг другу раны, мы едва не раздавили кота, когда Быкадорову захотелось проделать это на полу в ванной, и едва не обварились горячим вином, когда Быкадоров решил соорудить глинтвейн.
На третий день Быкадоров отвалился от меня, как пиявка. Он лежал на ореховых скорлупках, опустошенный и самодовольный, куря и стряхивая пепел мне в ладонь.
— Теперь ты можешь увезти кота, — сказал наконец Быкадоров.
— Где ты пропадал столько лет? — спросила я, оттягивая момент облачения во власяницу, которая лишь по недоразумению называлась моей собственной одеждой. За два дня я отвыкла от всего, кроме оголенной, как провода, кожи — своей и Быкадорова.
— Это имеет значение?
— Нет. — Это действительно не имело никакого значения. Значение имели его филиппинские глаза, его норманнский рот, его индейские волосы, лоснящиеся, как змеиная чешуя. — Я предала всех, кого могла.
— Ничего не поделаешь. Любить одних всегда означает предавать других.
Для херсонских бахчевых культур его голова неплохо соображала.
Посадив ошалевшего Пупика в корзинку для фруктов, я отправилась в Купчино и, стоя на эскалаторе в метро, поклялась себе, что ни словом не обмолвлюсь о Быкадорове. Я готова была гореть в аду, но втайне надеялась, что сгорю еще раньше, в топке быкадоровского паха.
Эскалаторную клятву пришлось выбросить на помойку, как только Жека открыла дверь. Она втянула воздух невыразительными северными ноздрями и уцепилась за дверной косяк.
— Он вернулся, — просто сказала Жека. — Он вернулся, и ты с ним переспала. Я заплакала.
— Не реви. Он вернулся, ты с ним переспала и решила это скрыть, да?
— Но как ты…
— Запах, — Жека еще раз обнюхала меня. — Это его запах. Он метит свою территорию. Ты ведь теперь его территория, и он наследил везде, где только можно наследить….
Конечно же, его запах выдал меня с головой: запах старых открыток в букинистическом на углу, запах нагретого камня, запах молотого кофе, рыбьих потрохов, ванили и раздавленного пальцами кузнечика.
Адская смесь.
— Тетя Катя, тетя Катя, — Катька-младшая повисла на мне, а независимый Лавруха-младший принялся дергать Пупика за усы.
— Могла бы детям хоть батончик купить. Шоколадный, — укоризненно сказала Жека, пропуская меня в квартиру.
— Я забыла…. Но ведь ты тоже бы забыла, да?
— Да. Не волнуйся, теперь это не имеет никакого значения. Ты сказала ему о детях?
— Открытым текстом.
— Мне плевать, как он отреагировал, — Жека прекрасно знала, как может отреагировать на приплод самец-одиночка Быкадоров.
— Не плевать, — я еще раз всхлипнула. — И на него не плевать…
— Плевать, — Жека почесала почти несуществующую бровь. — Когда он отвалит в булочную и больше не вернется, тебе тоже будет плевать. А за Пупиком мы присмотрим, не волнуйся.
Жека как в воду глядела…
Быкадоров исчез через год, хотя все это время я была настороже и ни разу не позволила ему сходить в булочную. Он испарился в самом начале зимы, не оставив даже следов на только что выпавшем снегу. Два дня я решала, к какому способу самоубийства прибегнуть, а на третий села за диссертацию о прерафаэлитах. Пупик, так до конца и не простивший меня, снова воцарился в квартире, первым делом нагадив в мои единственные приличные ботинки. Следом явился Снегирь с нудным, как вечный двигатель, тезисом о возрождении галереи.
…Первым мы продали лже-Себастьяна со всеми его оспинками, темными сосками, безволосой грудью и маленьким шрамом на бедре. Я легко рассталась с ним — так же легко, как и с самим Быкадоровым; так же легко, как с непристойными снами о нем в ночь с пятницы на субботу. Вот только дурацкое выражение “порнография ближнего боя” прочно засела у меня в мозгу.
…Я так и не дождалась телефонного звонка от атташе по культуре из шведского консульства. Она забрела в “Валхаллу” случайно, только потому, что решила зата-риться в ближайшем к галерее супермаркете; в супермаркете был технологический перерыв, до конца которого оставалось десять минут. Конца же августовского пекла не предвиделось, и атташе решила скоротать время под родной ее шведскому сердцу вывеской “Валхалла”.
"Валхалла” оказалась картинной галереей, а я — ее деморализованной жарой владелицей, единственным живым существом среди пустынных пейзажей Снегиря и керамических козлов его приятеля Адика Ованесова. Скульптор-неудачник Адик снабжал нас стадами этих дивных животных в неограниченном количестве.
— The weather is terrible [4], — на хорошем английском сказала мне атташе по культуре и попросила каталог.
— It is very hot [5], — на плохом английском ответила я, проклиная бедность, которая не допускала даже мысли о каталоге.
Атташе улыбнулась мне, прошлась по двум зальчикам, едва не задела мощными мифологическими бедрами одного из козлов и приклеилась к картине Снегиря “Зимнее утро”. Еще ни разу я не видела, чтобы кто-то так пожирал глазами безыскусно написанный маслом снег.
— What is the price of this [6]? — тяжело дыша и вытирая салфеткой взопревшую холку, спросила меня атташе.
Вот ты и попалась, Ингрид (или Хильда, или Бригитта, или Анна-Фрида), жара сыграла с тобой злую шутку, сейчас главное не продешевить, снег стоит дорого, фрекен, тем более таким непристойно жарким летом.
Мы сошлись на пятистах долларах. И обменялись телефонами.
Крутобедрая Ингрид (или Хильда, или Бригитта, или Анна-Фрида), растянув в улыбке блеклые губы, сказала, что позвонит ровно в четыре и подъедет за картиной.
"Нужно было заломить шестьсот”, — меланхолично подумала я.
…Звонок раздался без семи четыре. Надо же, как припекло, нужно выждать три звонка и только потом снять трубку. Это прибавит солидности. И мне, и “Валхалле”. А вечером можно будет прикупить на комиссионные помаду и лифчик, поехать к Адику Ованесову с холодным пивом и успеть вернуться домой до разведения мостов.
Мосты — это святое.
Если бы я знала тогда, какие странные и страшные события последуют за этим звонком, я бы просто не сняла трубку. Ни на три звонка, ни на шесть, ни на девять. Но я сняла ее, даже не предполагая, какой опасности подвергаю себя и своих близких. Я сняла ее, и это стало моим первым ходом в смертельной игре, правила которой я узнала лишь в самом финале. Когда занавес раскрылся в последний раз и на поклон вышел убийца.