— Слава богу, ты здесь, — услышала я на том конце провода голос Жеки. Нет, это был не голос — лишь его слабое подобие, вылинявшая шкурка; скелет, деформированный ужасом. У меня подкосились ноги, и я вцепилась в край стола, чтобы не упасть.
— Что?! — заорала я в трубку, и мой позвоночник окатило холодной волной. — Что случилось? Что-то с детьми?! Жека, Жека…
— Нет, — прошелестела Жека, и я почти физически ощутила, что она близка к обмороку. — Дети еще в Зеленогорске, на даче. Я приехала одна… Быкадоров. Он здесь, в квартире.
Три года я запрещала себе произносить его имя, оно никогда не всплывало в наших с Жекой разговорах, когда мы простили друг друга. Это было добровольное табу, печать на устах, запрещенные песенки.
— Он здесь, — еще раз произнесла Жека. — Он здесь, и он мертв.
— Ты с ума сошла…
— Сойду, если ты сейчас не приедешь.
— Звони в милицию. Я приеду, звони в милицию…
— Если бы ты видела… Приезжай. Я никуда не буду звонить, пока ты не приедешь.
— Хорошо. Я беру машину. Буду у тебя через полчаса. Ты выдержишь?
— Приезжай…
Я выскочила из “Валхаллы”, напрочь забыв об Ингрид-Хильде-Бригитте-Анне-Фриде из шведского консульства и спустя двадцать пять минут была возле Жекиного дома в Купчине. Она ждала меня на скамейке у подъезда, сжавшись в комок. Светлый Жекин сарафан вымок от пота, а лицо — от слез. Она вцепилась в мою руку, больно оцарапав ладонь ногтями.
— Пойдем, — сказала я.
— Нет…. Подождем немного. Меня вырвет. Меня уже вырвало.
— Хорошо. А теперь объясни, что произошло. Ты ведь должна была вернуться в пятницу, а сейчас только среда…
— Ты хотела, чтобы я приехала в пятницу?.. Боже, боже… Я сама не знаю… Проснулась сегодня в пять утра. Нет, не проснулась… Села в кровати и поняла, что должна быть в Питере.
— Предчувствие?
— Нет… Нет… Я просто должна была приехать. Представляешь, если бы я вернулась в пятницу с детьми, и они бы увидели весь этот ужас…
— Ужас?
— Идем, — сказала Жека, и боль в ладони от ее ногтей стала невыносимой. — Он там. Идем, ты все увидишь сама.
Когда мы вошли в подъезд, решительность сразу же покинула Жеку. Мне пришлось волоком тащить ее по ступеням, она то и дело останавливалась и хваталась за перила. На третьем этаже ее снова вырвало.
— Черт возьми, — я даже рассердилась — на нее. — Держи себя в руках, Жека.
— Посмотрим, как ты будешь держать себя в руках, когда увидишь все это…
В квартиру она так и не зашла, осталась сидеть на лестничной площадке. Устав сражаться с ее страхами, я толкнула дверь и оказалась в прихожей, знакомой до последней мелочи: ботинки Лаврухи-младшего под вешалкой, куртка Катьки-младшей на вешалке, Жекина дубленка, мой плащ, ватник Снегиря…
Я сразу почувствовала запах. Нет, не запах разлагающегося тела, а запах самого Быкадорова. Адскую смесь, в которой первую скрипку играл кузнечик, раздавленный в пальцах. Я пошла на запах, мимо гостиной и детской — в Жекину спальню. Дверь была приоткрыта ровно настолько, насколько Жеке хватило сил приоткрыть ее. С внутренней стороны она была забаррикадирована трюмо, на котором Жека держала кремы от морщин, ватные шарики для снятия макияжа и полуистлевшую коробочку “Коко Шанель”.
Я протиснулась в узкую щель и оказалась в спальне.
Запах раздавленного кузнечика стал нестерпимым — в кресле против окна сидел Быкадоров.
Мертвый Быкадоров.
Комната поплыла у меня перед глазами: я видела его черную макушку, схваченную первым хрупким ледком седины (что с тобой, Быкадоров, ты изменил себе, седина так не вяжется со святым Себастьяном), его опущенные плечи, на которых я столько раз бывала распята, как на кресте. Я все еще не решалась взглянуть ему в лицо. Тело, вот что сбило меня с ног: оно не отпускало меня, даже мертвое.
Быкадоров был абсолютно голым. Ничего удивительного, если ты собираешься жить. Но для смерти можно было бы выбрать одежду попристойнее. Я коснулась плеча Быкадорова: оно было холодным, нет — прохладным. Никаких следов насилия, даже постельные баталии обходились ему дороже… Это успокоило меня, и я наконец-то решилась.
Его лицо, совсем незабытое, знакомое до последней поры и трещинки на губах, стало еще красивее. Нет, оно стало дьявольски красивым. Именно — дьявольски: в мертвых глазах поблескивал незнакомый мне потусторонний огонь. Я пошла вслед за этим огнем, по направлению взгляда, и уткнулась в батарею отопления… Нет, в то, что стояло у батареи.
Небольшая доска, старая картина, полустертое изображение.
Мое собственное изображение.
Голый мертвый Быкадоров смотрел на меня.
На секунду мне показалось, что я теряю сознание. Я села на краешек кровати: картина у батареи и тело Быкадорова раздирали меня на части.
Нет, конечно же, это была не я — во всяком случае, сходство было не таким пугающим, как могло показаться на первый взгляд. Только рыжие волосы и овал лица. И еще, пожалуй, глаза и чуть приподнятые кончики губ. Лоб был слишком высок, должно быть, подбрит, как у всех случайных моделей Лукаса Кранаха. Только одно я знала точно: этой вещи никогда не было в нашей жизни, она никогда не принадлежала нам — ни Жеки-ной квартире, ни моей галерее, ни мастерской Снегиря. Значит, ее принес Быкадоров. Принес, закрылся с ней в комнате, разделся догола и умер, глядя на нее.
Я заставила себя встать с кровати и подойти к окну. И коснуться картины. Она оказалась прохладной — такой же прохладной, как и плечо Быкадорова. Она не принадлежала не только этой квартире, но и этому веку, я сразу же определила это, недаром столько лет меня мурыжили в Академии художеств со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Как же она хороша, черт возьми! Даже несмотря на холод, идущий от нее. Я дотронулась до рыжих волос девушки и вскрикнула: мне показалась, что веки ее задрожали. И только тогда мне в нос ударил запах уже начавшей гнить плоти. Я в ужасе обернулась на тело Быкадорова. Еще минуту назад он был совершенен, теперь же я увидела трупные пятна, взрывающие его тело, расползающиеся по нему, как тараканы.
Оставаться в спальне было невыносимо. Я выскочила оттуда, в самый последний момент прихватив доску и с маху закинув ее на стенку, под коробку от радиотелефона “Панасоник”, к сломанным роликам Лаврухи-младшего: с подбритым лбом девушки я разберусь потом. Отдышавшись и волевым усилием подавив тошноту, я набрала номер милиции.
Из всей нашей троицы я слыла самой практичной.
Они не заставила себя долго ждать и приехали почти сразу. Еще до того, как я успела построить линию поведения и забрать с площадки Жеку.
Первым в квартиру протиснулся относительно молодой человек со строгим ежиком на голове и такой же строгой вертикальной морщиной между бровями. Казалось, ему совершенно плевать на жару: твидовый пиджак был абсолютно стерилен и даже не морщил под мышками. Следственная бригада занялась телом Быкадорова, а мы с твидовым пиджаком уединились на кухне.
— Капитан Марич. Кирилл Алексеевич, — представился твидовый пиджак.
— Соловьева. Екатерина Мстиславовна, — отчеканила я, с трудом подавляя желание рассказать строгому юноше всю свою биографию.
— Вы обнаружили труп?
— Нет. Труп обнаружила хозяйка.
— А вы не хозяйка?
— Я — подруга хозяйки.
— А где она сама? — Марич приподнял брови.
— На лестнице. Боюсь, она сейчас не в состоянии давать показания.
Марич посмотрел на меня неодобрительно, но оставил мое замечание без комментариев.
— Разберемся, — он щелкнул авторучкой. — Теперь вы. Вам знаком э-э… пострадавший?
— Да, — запираться было бессмысленно. — Его фамилия Быкадоров. Он бывший муж моей подруги.
И твой бывший любовник, Катя Соловьева. Но этого не стоит заносить в протокол
— Быкадоров. Странная фамилия….