А на отдельном мольберте у окна, под огромным увеличительным стеклом, стояла картина.
– А вот и мы, – сказал Снегирь и выстрелил в потолок пробкой от шампанского.
– Я нашел, – Бергман обвел нас невидящим взглядом. – Кое-что о нем. Последняя статья в «Вестнике Британской Академии».
– О ком? – я уставилась на Бергмана.
– Об авторе, – ответил за Ваньку Снегирь.
– Вы установили авторство?
– С очень большой долей вероятности. Девяносто девять и девять десятых процента. Сама все увидишь.
Снегирь проворно разлил шампанское по глиняным кружкам.
– Похожа на модель? – спросил он у Бергмана.
– Кто? – Бергман близоруко сощурился.
– Да Катька же! Удивительное сходство…. Ну, друзья мои, за лучший день в нашей жизни.
Снегирь подошел к мольберту и чокнулся с увеличительным стеклом. Затем принялся раскладывать снимки на полу.
– Итак, – голос Снегиря был таким торжественным, что я невольно вздрогнула. – Рубеж веков, что-то около 1498 – 1499 года.
– Пятнадцатый век, – прошептала я.
– Пятнадцатый век, Нидерланды. Полный текст надписи под изображением, – Снегирь ткнул в одну из фотографий:
– «Tota pulchra es, amica mea, et macula non est in te».
– «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе», – гулким, полуобморочным эхом отозвался Бергман.
– Именно. Надпись иногда сопутствует Деве Марии, в ипостаси так называемой «Жены Апокалипсиса». Так же, как и луна, двенадцать звезд, белая мантия и голубой плащ.
Нет, ничто больше не может удержать меня. Я подошла к картине и благоговейно коснулась ее края, с трудом подавляя желание упасть на колени. Я бы и упала, если бы Снегирь не поддержал меня. Его прерывистое дыхание обдало жаром мой несчастный, промокший от волнения затылок.
– Обрати внимание на застежку мантии, Кэт.
– А что?
Снегирь подхватил меня под руку и поволок к компьютеру, быстро пробежался по кнопкам.
– Мы сканировали детали. Сейчас ты поймешь…
Снегирь дал максимальное увеличение, и на экране монитора зависла застежка. Что-то отдаленно напоминающее ракушку.
– Ну?! – Снегирь торжествовал. – Знаешь, что это?
– Похоже на ракушку.
– Да, сразу видно, что ты не специалист по моллюскам. Это устрица.
– Устрица?
– Ну! Соображай быстрее! Чему-то же тебя учили на искусствоведческом факультете…
Смутная догадка пронзила меня. Единственная лекция на четвертом курсе, искусствовед из Амстердама с высохшим лицом средневекового мистика…
– Ты хочешь сказать, что это Лукас ван Остреа? – тихо спросила я.
– Да! – Лавруха швырнул кружку с остатками шампанского об пол, и она разлетелась на мелкие куски. – Да, черт возьми! Да, да, да! Именно это я хочу сказать. Лукас ван Остреа. Лукас Устрица! Это его знак…
Ноги отказались мне служить, и я села на пол рядом с осколками кружки.
– А теперь послушаем нашего уважаемого Ивана Теодоровича с его последними сведениями о Лукасе ван Остреа, – Снегирь пристроился на полу рядом со мной.
Бергман осторожно кашлянул в сухую, похожую на лапку ящерицы ладонь.
– Сначала общие сведения, – начал он. – Лукас ван Остреа, по прозвищу Лукас Устрица. Год рождения приблизительно 1466-й, год смерти неизвестен. Одна из самых загадочных и мистических личностей в истории искусств. До настоящего времени дошли всего лишь три его работы…
– Четыре! – не выдержал Снегирь.
– …До настоящего времени дошли три его работы.
Одна хранится в Лувре, другая в музее Прадо в Мадриде. Еще одна – в Голландии, в так называемом Мертвом Городе Остреа. Страховка луврского Остреа, «Hortus conclusus» – «Запертый сад» – колеблется в пределах от пяти до пяти с половиной миллионов долларов. Это, конечно, рыночная цена. Я не говорю о реальной ее стоимости.
Я крепко сжала пальцы Снегиря.
– Сведений о нем мало, в основном это легенды с не очень хорошим подтекстом. Современники считали его семенем дьявола.
– Семенем дьявола? – я втянула голову в плечи, вспомнив огонь в глазах мертвого Быкадорова.
– Он был чрезвычайно плодовит, некоторое время работал в Брюгге, Генте и Антверпене, но нигде долго не задерживался. Ему сопутствовали скандалы, многие его заказчики, становившиеся потом владельцами картин, умирали при невыясненных обстоятельствах сразу же после написания.
– Насильственной смертью? – спросил Лавруха.
– В том-то и дело, что нет…
Смерть Быкадорова никак не назовешь насильственной, обширный инфаркт, очень респектабельно… Я с трудом заставила себя не думать об этом. Конец двадцатого века, разнузданный материализм, ты должна трезво смотреть на вещи, Кэт!..
– Смерть не была насильственной, хотя очевидцы утверждали, что картины как будто выкачивали соки из окружающего мира, – Бергман раздул ноздри. – Его изображения были более живыми, чем сама жизнь. Даже недоброжелатели Устрицы не могли не признать, что его полотна божественно хороши. У него было еще одно прозвище – «пробный камень антихриста». Возможно, так его стали называть позднее.