– Дело в нашей работе. Они, – Харон указал пальцем в потолок, – не могут силой заставить нас выполнять ее. Мы и так уже одной ногой в могиле. Чем нам могут пригрозить кроме расстрела – пытками? Калеки с нашей небезопасной работой не справятся. Да и человек скорее руки на себя наложит, нежели будет выбирать между молотом и наковальней, так сказать. Кроме того, наши услуги ценятся на весьма высоком уровне. Вот они нас и балуют. Да, как ни крути, мы здесь в заточении, но выбирая между комфортным, сытным заточением и расстрелом, я выбираю – первое. Но главное все равно не это. Сейчас мне трудно все тебе объяснить, но если ты сдюжишь с нашей работой, тогда, несомненно, сам все поймешь.
– Кстати! Говоря о заточении, – вспомнил я: – если мы знаем, где находимся, зачем нужен был весь этот цирк с мешком на голову?
– Ну, – Харон выпустил клуб дыма, – тут все просто: дело не в том, куда тебя везли, а в том – как тебя вели. Незачем тебе, Парень, знать план дворцового лабиринта.
– Понятно, – вздохнул я. – Чтобы не сбежал?
– И это, конечно, тоже, – Харон отложил трубку. – Но в тебе-то дело в последнюю очередь. Знай ты путь на поверхность, и карта была бы вот тут…
Он потянулся ко мне через стол и постучал пальцем мне по голове.
– …и этим могли бы воспользоваться!
– Кто… как воспользоваться?
– Слушай, Парень, – Харон встал из-за стола, – каждый мой ответ приведет ко множеству других вопросов, ответы на которые тебе будут не понятны до той поры, пока ты сам не нюхнешь пороху и не отработаешь хотя бы пару смен. К слову, о работе…
Он принялся убирать со стола.
– Если проголодаешься, ты знаешь, где еда. Где удобства – тоже. Но, признаюсь, лучше бы мне тебя не видеть и не слышать до самого вечера. Потому как для работы тебе потребуются силы. Постарайся поспать. Могу дать снотворное.
Я помотал головой, отказываясь.
– Тогда – проваливай, так сказать! Ужин в девять!
Снотворного не потребовалось. Не знавший покоя прошлой ночью, и разомлевший с вина и плотного обеда, я уснул сном младенца.
IV. Перед боевым крещением
Неспешная вечерняя трапеза была куда скромнее обеденной. Харон объяснил, что нам потребуются ясный ум и подвижность, и сытный ужин работе помеха. Сразу по его окончании мы отправились в техническую часть жилища. Дверь в конце коридора (достойная отдельного упоминания) вела в ризницу (как на церковный манер называл это помещение Харон): с виду бронзовая, с зеленеющей патиной и крохотным иллюминатором из толстого стекла, дверь походила на корабельную, – с массивными петлями и червячной задрайкой, приводимой в движение штурвалом (маховиком, со слов Харона). Вид ее был настолько антикварным, что, казалось, будто ее сняли с самого Наутилуса. Харон повернул ручку раритетного выключателя подле двери, и по ту сторону иллюминатора зажегся свет. Уделив с десяток секунд осмотру ризницы через иллюминатор, словно высматривая кого-то внутри, Харон несколько раз провернул маховик и потянул дверь на себя.
– Осторожно, – сказал он, первым зайдя внутрь и отступая в сторону, – здесь порог высокий. И головой не ударься.
Впустив меня, Харон незамедлительно захлопнул и задраил за нами дверь. Я огляделся: в отличие от кают-компании, ризница не согревала уютом. И физически в ней было холоднее. На противоположной ее стороне находилась сестра-близняшка первой двери, а по сторонам от нее – претенциозно и величественно – возвышались греческие колонны, увенчанные бутонами капителей, образующие перед дверью портик с треугольным фронтоном. Его украшали вырезанные в камне письмена.
– Это латынь? – поинтересовался я.
– Верно, Парень, – Харон поднял руку и прочитал, указывая на слова: – Истина скрыта на дне колодца.
– Странно… – удивился я.
– Что именно?
– Изречение греческое. Я когда-то увлекался древней Грецией – мифологией, философией. Странно, что надпись на латыни.
– Ты полон сюрпризов, Парень, – не без удивления произнес Харон.
За колоннами у стен ютились шкафчики для переодевания и скамьи. Само помещение скорее походило на слесарку, нежели на церковное хранилище: на стенах, слева и справа, гудели две лампы дневного света в массивных плафонах; кругом витал запах краски и машинного масла; все было серым, в буквальном смысле: грубо оштукатуренные серые стены, серая плитка фартука, от середины стены и до самого пола, и – сам пол по периметру, а его центральный квадрат занимала чугунная сливная решетка (под ней чуть слышно плескалась вода), а с потолка, над решеткой, свисала громадная душевая лейка. Эту серую безликость разбавляли царапины надписей, обильно покрывавшие штукатурку, – свежезакрашенные, но все равно читаемые. Первыми мне в глаза бросились самые крупные из них: «Вранье!», «Нет смысла…», «Твари!!», и чертовски мудрое изречение философского (вне всякого сомнения) ума: «Дела не удила, за зубы не тянут!». Встречались даже надписи с дореволюционной орфографией. Не обошлось и без нецензурного упоминания половых органов обоих полов – главного мотива и двигателя настенного и заборного творчества всех времен. В одной из стен – отбирая драгоценное пространство у гигантов мысли – имелась встроенная дверца, как на кухне, но гораздо крупнее (вероятно, – технический подъемник, о котором упоминал Харон). Были здесь и станки, из которых я знал только токарный и сверлильный. Каким образом их доставили в ризницу (особенно – громоздкий токарный), оставалось только гадать. На железном столе, с прикрученными к нему тисками, лежала ветошь, рабочий фартук и различный слесарный инструмент. Разумеется, у меня тотчас же промелькнула мысль, что при помощи инструмента вполне можно было бы взломать решетку, ведшую к свободе, но если сам Харон и мои предшественники до сих пор этого не сделали (а может – и пытались?), значит на то имелась веская причина или непреодолимое препятствие.