И можете себе представить, - прихожу я к Дьюганам, а там Мэйми, прямо-таки очаровательная, в синем дорожном платье, и у двери стоит ее сундучок. Оказывается, что ее подруга Лотти Белл, которая служит машинисткой в Терри-Хот, в следующий четверг выходит замуж и Мэйми уезжает на неделю, чтоб стать соучастницей этой церемонии. Мэйми дожидается товарного фургона, который должен довезти ее до Оклахомы. Я обливаю товарный фургон презрением и грязью и предлагаю свои услуги по доставке товара. Мамаша Дьюган не видит оснований к отказу, - ведь за проезд в товарном фургоне надо платить, и через полчаса мы выезжаем с Мэйми в моем легком рессорном экипаже, с белой полотняной крышей, и берем направление на юг.
Утро заслуживало всяческих похвал. Дул легкий ветерок, пахло цветами и зеленью, кролики забавы ради скакали, задрав хвостики, через дорогу. Моя пара кентуккийских гнедых так лупила к горизонту, что он начал рябить в глазах, и временами хотелось увернуться от него, как от веревки, натянутой для просушки белья. Мэйми была в отличном настроении и болтала, как ребенок, - о старом их доме, и о своих школьных проказах, и о том, что она любит, и об этих противных девицах Джонсон, что жили напротив, на старой родине, в Индиане. Ни слова не было сказано ни об Эде Коллиере, ни о съестном и тому подобных неприятных материях.
Около полудня Мэйми заглядывает в свой сундучок и убеждается, что корзинка с завтраком, которую она хотела взять с собой, осталась дома. Я и сам был не прочь закусить, но Мэйми не выказала никакого неудовольствия по поводу того, что ей нечего есть, и я промолчал. Это было больное место, и я избегал в разговоре касаться какого бы то ни было фуража в каком бы то ни было виде.
Я хочу пролить некоторый свет на то, при каких обстоятельствах я сбился с дороги. Дорога была неясная и сильно заросла травой и рядом со мной сидела Мэйми, конфисковавшая все мое внимание и весь мой интеллект. Годятся эти извинения или не годятся, это как вы посмотрите. Факт тот, что с дороги я сбился, и в сумерках, когда мы должны были быть уже в Оклахоме, мы путались на границе чего-то с чем-то, в высохшем русле какой-то не открытой еще реки, а дождь хлестал толстыми прутьями. В стороне, среди болота, мы увидели бревенчатый домик, стоявший на твердом бугре, кругом него росла трава, чапарраль и редкие деревья. Это был меланхолического вида домишко, вызывавший в душе сострадание. По моим соображениям, мы должны были укрыться в нем на ночь. Я объяснил это Мэйми, и она предоставила решить этот вопрос мне. Она не стала нервничать и не корчила из себя жертвы, как сделало бы на ее месте большинство женщин, а просто сказала: "Хорошо". Она знала, что вышло это не нарочно.
Дом оказался необитаемым. В нем были две пустых комнаты. Во дворе стоял небольшой сарай, в котором в былое время держали скот. На чердаке над ним оставалось порядочно прошлогоднего сена. Я завел лошадей в сарай и дал им немного сена. Они посмотрели на меня грустными глазами, ожидая, очевидно, извинений. Остальное сено я сволок охапками в дом, чтобы там устроиться. Я внес также в дом бразильские брильянты и растопки, ибо ни те, ни другие не гарантированы от разрушительного действия воды.
Мы с Мэйми уселись на фургонных подушках на полу, и я зажег в камине несколько растопок, потому что, ночь была холодная. Если только я могу судить, вся эта история девушку забавляла. Это было для нее что-то новое, новая позиция, с которой она могла смотреть на жизнь. Она смеялась и болтала, а растопки горели куда менее ярким светом, чем ее глаза. У меня была с собой пачка сигар, и, поскольку дело касалось меня, я чувствовал себя как Адам до грехопадения. Мы были в добром старом саду Эдема. Где-то неподалеку в темноте протекала под дождем река Сион, и ангел с огненным мечом еще не вывесил дощечку "По траве ходить воспрещается". Я открыл гросс или два бразильских брильянта и заставил Мэйми надеть их - кольца, брошки, ожерелья, серьги, браслеты, пояски и медальоны. Она искрилась и сверкала, как принцесса-миллионерша, пока у нее не выступили на щеках красные пятна и она стала чудь не плача требовать зеркала.
Когда наступила ночь, я устроил для Мэйми на полу отличную постель - сено, мой плащ и одеяла из фургона - и уговорил ее лечь. Сам я сидел в другой комнате, курил, слушал шум дождя и думал о том, сколько треволнений выпадает на долю человека за семьдесят примерно лет, непосредственно предшествующих его погребению.
Я, должно быть, задремал немного под утро, потоку что глаза мои были закрыты, а когда я открыл их, было светло и передо мной стояла Мэйми, прич?санная, чистенькая, в полном порядке, и глаза ее сверкали радостью жизни.
- Алло, Джефф, - воскликнула она. - И проголодалась же я! Я съела бы, кажется...
Я посмотрел на нее пристально. Улыбка сползла с ее лица, и она бросила на меня взгляд, полный холодного подозрения: Тогда я засмеялся и лег на пол, чтобы было удобнее. Мне было ужасно весело. По, натуре и по наследственности я страшный хохотун, но тут я дошел до предела. Когда я высмеялся до конца, Мэйми сидела повернувшись ко мне спиной и вся заряженная достоинством.
- Не сердитесь, Мэйми, - сказал я. - Никак не мог удержаться. Вы так смешно причесались. Если бы вы только могли видеть...
- Не рассказывайте мне басни, сэр, - сказала Мэйми холодно и внушительно. - Мои волосы в полном порядке, Я знаю, над чем вы смеялись! Посмотрите Джефф, - прибавила она, глядя сквозь щель между бревнами на улицу.
Я открыл маленькое деревянное окошко к выглянул. Все русло реки было затоплено, и бугор, на котором стоял домик, превратился в остров, окруженный бушующим потоком желтой воды ярдов в сто шириною. А дождь все лил. Нам оставалось только сидеть здесь и ждать, когда голубь принесет нам оливковую ветвь.
Я вынужден признаться, что разговоры и развлечения в этот день отличались некоторой вялостью. Я сознавал, что Мэйми опять усвоила себе слишком односторонний взгляд на вещи, но не в моих силах было изменить это. Сам я был пропитан желанием поесть. Меня посещали котлетные галлюцинации и ветчинные видения, и я все время говорил себе: "Ну, что ты теперь скушаешь, Джефф? Что ты закажешь, старичина, когда придет официант?" Я выбирал из меню самые любимые блюда представлял себе, как их ставят передо мною на стол. Вероятно, так бывает со всеми очень голодными людьми. Они не могут сосредоточить свои мысли ни на чем, кроме еды. Выходит, что самое главное-это вовсе не бессмертие души и не международный мир, а маленький столик с кривоногим судком, фальсифицированным вустерским соусом и салфеткой, прикрывающей кофейные пятна на скатерти.
Я сидел так, пережевывая, увы, только свои мысли, и горячо споря сам с собой, какой я буду есть бифштекс с шампиньонами или по-креольски. Мэйми сидела напротив, задумчивая, склонив голову на руки. "Картошку пусть изжарят по- деревенски, - говорил я сам себе, - а рулет пусть жарится, на сковородке. И на ту же сковородку выпустите девять яиц". Я тщательно обыскал свои карманы, не найдется ли там случайно земляной орех или несколько зерен кукурузы.
Наступил второй вечер, а река все поднималась и дождь все лил. Я посмотрел на Мэйми и прочел на ее лице тоску, которая появляется на физиономии девушки, когда она проходит мимо будки с мороженым. Я знал, что бедняжка голодна, может быть, в первый раз в жизни. У нее был тот озабоченный взгляд, который бывает у женщины, когда она опаздывает к обеду или чувствует, что у нее сзади расстегнулась юбка.
Было что-то вроде одиннадцати часов. Мы сидели в нашей потерпевшей крушение каюте, молчаливые и угрюмые. Я откидывал мои мозги от съестных тем, но они шлепались обратно на то же место, прежде чем я успевал укрепить их в другой позиции. Я думал обо всех вкусных вещах, о которых когда-либо слышал, Я углубился в мои детские годы и с пристрастием и почтением вспоминал горячий бисквит, смоченный в патоке, и ветчину под соусом. Потом я поехал дальше по своей жизни останавливаясь на свежих и моченых яблоках, оладьях и кленовом сиропе, на маисовой каше, на жареных по-виргииски цыплятах, на вареной кукурузе, свиных котлетах и на пирогах с бататами, и кончил бруисвикским рагу, которое является высшей точкой всех вкусных вещей, потому что заключает в себе все вкусные вещи.