Собор Покрова Богородицы был уже заложен и начал подниматься над землей. Вокруг до самой воды лежал привезенный по Москве-реке на стругах, а после на санях из Воробьева и Хорошева белый камень. Каменного дела работные люди кололи и обтесывали его.
Мужики, все как один, в белых холщовых рубахах выше колен и таких же холщовых штанах подваживали бревнами глыбу известняка. Положили ее навзничь. Двое молодых, безусых еще парней натянули веревку, и тогда на камень взобрался высокий сутуловатый старик. Глянул вдоль веревки. Наклонив голову набок, повел рукой влево:
— Паки[46]. Добро.
Ему подали зубило и молоток. Не спеша, оглядывая камень после каждого удара, старик сделал вдоль веревки шесть отметин и легко спрыгнул на землю.
— С богом!
И сейчас же на камень встала дюжина молодцов в лаптях. Разбились по двое. Один держал через тряпку зубило, а другой ударял по нему молотом.
— Васька! — сказал старик, и мужик с русой бородой по самые глаза поставил молот на камень.
— Лука! — еще один молот замер.
С десяток ударов — и старик помахал рукой, прекращая работу. Он подошел к краю глыбы и посмотрел вдоль зубьев.
— Лепно, — произнес старик.
Молоты стали расплющивать верхушки зубил, погружая сталь в твердь. Вскоре глыба беззвучно развалилась надвое. В тот же момент мужики спрыгнули на землю, утерли лбы.
— Велелепота! — заглянул в раскол один из молодых парней. Поглядели и остальные. Лица у всех засветились радостными улыбками.
— Как отрезано, — прогудел русобородый Васька.
— Присно бы так! — радовался второй молодец.
Улыбался беззубым ртом старик.
А поодаль голубоглазый каргополец обнимал обтесанный уже камень. Льняные его волосы подстрижены в кружок и охвачены тесемкой, чтобы не лезли в глаза. Он гладил ладонью известняковый куб, проверяя, не осталось ли неровности. Ведь положить его на другой надо так, чтобы соломинка между ними не прошла.
— Глянь, бачка[47], — обратился он к обтесывающему рядом такой же камень человеку.
Тот подошел, приложил свою мерную дощечку так и этак, нашел бугорок.
— Сними, сынок. Но немного, не то казишь камень.
Трое стрельцов в чистых кафтанах красного сукна подошли к человеку высокого роста, одетому, как и все работные люди, в белую подпоясанную рубаху. Отличался он от них только тем, что был обут не в лапти, а в сапоги. Взгляд строгий, властный, хоть и не боярин. Сняли высокие шапки поклонились в пояс:
— Здравствуй, батюшка Марк Иванович! Здравствуй, кормилец!
— И вы будьте во здравии, — отвечал зодчий Марк Иванов, — зачем пожаловали?
— Ведомо тебе, закончили мы, с Божьей помощью, резные камни для крылец. По государеву жалованию получить нам по три деньги на день. Сделай милость, объяви, не коснея[48], о том дьяку Федору Курицыну, — проговорил низким голосом чернявый, похожий на цыгана стрелец Трофим Зубов.
Приказная изба на той стороне пруда, на пригорке. Сруб большой, три сажени на две. Государево дело велико, тут не только приказчику быть с подьячими, народ толчется всякий — люди работные, солдаты и наемные. Подьячие только успевают перьями скрипеть. Заложен собор да церковь Иосафа Царевича, строится колокольня к собору, мост каменный и еще мельницы. Государь повелел камень возить и для своего двора. У крыльца приказной избы карета немецкая, да несколько лошадей под седлами возле коновязи. Ограды вокруг избы нет, кроме конюшен, никаких служб. Поодаль небольшая церковка под одной луковкой.
Лето только начинается, а в избе жарко. Оконницы слюдяные протерты, солнце на полу да на спинах подьячих как масло. Полы и лавки каждый день бабы скребут и моют, приказчик чистоты требует, да к полудню на лаптях опять грязь наносят. На бревенчатых стенах висят образцы красивого письма, на полках сложены свернутые в свитки указы и грамоты. В красном углу образ Спасителя.