Рис. 1.2. Динамика неравенства по доходам: коэффициент Джини для семи стран, 1985–2005 гг.
Источники: OECD Database on Household Income Distribution and Poverty; OECD Factbook, 2008: Economic, Environmental and Social Statistics, 2008; OECD Factbook, 2010: Country Indicators, OECD Factbook Statistics.
Примечательно, что длительный разворот к неолиберализму не встретил в богатых западных обществах особого сопротивления. Высокий уровень структурной безработицы, уже ставший нормой, был лишь одной из причин. Преобразование рынков продавцов в рынки покупателей вкупе с расцветшим искусством маркетинга обеспечило лояльность коммерциализации социальной жизни среди большей части населения и стабилизировало его трудовую мотивацию [Streeck, 2011a]. К тому же новые формы занятости и организации труда в формирующейся «экономике знаний» вобрали элементы «проекта самореализации», возникшего в 1968 г. [Boltanski, Chiapello, 2005]. Кроме того, у новых рынков труда нашлись сторонники, особенно среди женщин, для которых трудовая деятельность стала синонимом личной свободы, а также среди представителей молодого поколения, которые обнаружили, что гибкость их индивидуальных, не ограниченных традициями стилей жизни находит отражение в гибкости новых условий занятости. Уж точно их не мучает кошмар получить золотые часы в награду за то, что они полвека проработают в одной и той же компании. Разнообразные риторические усилия работодателей и политиков, направленные на то, чтобы сгладить видимые различия между добровольной и вынужденной мобильностью, между самозанятостью и ненадежной занятостью, между сокращением и увольнением, нашли весьма благодарного слушателя в поколении, с младых ногтей впитавшем понимание мира как меритократию, где рынок труда – спортивное соревнование, что-то вроде марафона или езды на горном велосипеде. По сравнению с 1940-ми годами, когда человеческая потребность в стабильных социальных отношениях представлялась Поланьи противовесом в борьбе против либерального проекта [Polanyi, 1957 (1944)], культурная толерантность в отношении неопределенности рынка в последние два десятилетия ХХ в. выросла вопреки всем ожиданиям.
И все же неолиберальная революция была бы невозможна без некоторого политического прикрытия. В конце 1960-х годов капиталистическая формула мира утратила реалистичность: высокие темпы экономического роста, достигаемые обоюдными усилиями труда и капитала, – которые можно было бы использовать для обеспечения надежной занятости, повышения оплаты и улучшения условий труда, расширения социальной защиты – поддерживать уже не удавалось. Не позднее начала 1970-х годов возникла угроза, что вложения производственного капитала могут стать недостаточными для того, чтобы и далее обеспечивать полную занятость в условиях возросших зарплатных аппетитов и расширения государственной социальной политики. Последние считались ключевыми элементами послевоенного общественного договора. Таким образом, на горизонте маячили кризис легитимации, кризис парламентской демократии, а возможно, и кризис капиталистической экономики. Впрочем, проблема была успешно решена в последующие годы, хотя и совершенно иначе, чем предсказывала франкфуртская теория кризиса: инструментами монетарной политики, которая увязала стремительное повышение оплаты труда с ростом производительности, что привело к глобальному росту темпов инфляции, особенно во второй половине 1970-х годов[49].
Инфляционная денежная политика, начавшаяся после волны забастовок 1968 г., обеспечивала социальный мир в условиях быстро развивающегося общества потребления, компенсируя недостаточный экономический рост и гарантируя сохранение полной занятости (см. об этом: [Streeck, 2011a]). В таких обстоятельствах требовались скорейший «ремонт» и временное восстановление уже не срабатывающей неокапиталистической формулы сохранения мира. Хитрость состояла в том, чтобы разрядить назревавший конфликт между трудом и капиталом, предоставив дополнительные ресурсы, пусть даже те и существовали только в виде выпущенных дополнительно денег и (пока) не существовали в реальности. Инфляция позволила достичь лишь мнимого увеличения распределяемого пирога, но в краткосрочной перспективе это различие не всегда имело значение; она способствовала возникновению у рабочих и работодателей «иллюзии денег» (как назвал ее Кейнс) – иллюзии достатка, вызвавшей бум нового консюмеризма. Однако со временем иллюзия таяла и в конце концов исчезла вовсе, когда падающая стоимость денег вынудила владельцев финансовых активов снова воздержаться от инвестиций или вообще искать убежища в других валютах[50].
49
Попытки обойтись без инфляции, используя так называемую политику доходов, приводили к разным результатам. Наиболее успешными в этом отношении оказывались страны, в которых профсоюзам и работодателям удалось найти общий корпоративистский знаменатель в рамках государственной политики стабилизации: работодателям предлагались приемлемые договоренности по сдерживанию роста заработной платы, а профсоюзам – компенсации (на тот момент – немонетарные) в форме права регламентировать деятельность организации или совершенствовать будущее пенсионное обеспечение для ныне работающих. Политика доходов была излюбленной темой сравнительной политологии и институциональной экономики в 1970-х годах (для погружения в проблематику см. ра боты: [Flanagan, Ulman, 1971; Flanagan et al., 1971]). Как свидетельствуют многочисленные работы того периода, темпы инфляции, отраженные в институциональной структуре национальной экономики, зависят не только от режима формирования заработной платы, но и от положения эмиссионного банка. Самая низкая инфляция была в Западной Германии – система переговоров по вопросам заработной платы была здесь в высшей степени централизованной, а независимый от правительства центральный банк еще в середине 1970-х годов предвосхитил монетаристскую экономическую политику, впоследствии взятую на вооружение в Соединенных Штатах и Великобритании [Scharpf, 1991]. Но вопреки или, быть может, как раз благодаря этой ситуации Гельмут Шмидт, кандидат от Социал-демократической партии Германии, смог в 1976 г. провести избирательную кампанию под лозунгом «Лучше пять процентов инфляции, чем пять процентов безработицы». Оборотной стороной стабильности валюты стало то, что в Германии государственный долг начал расти раньше, чем где бы то ни было; ниже мы еще вернемся к этому вопросу. Бундесбанк – центральный эмиссионный банк, который не позволял федеральному правительству контролировать объем денежной массы и тем самым косвенно принуждал его к поддержанию определенного уровня занятости, сохранению легитимности проводимой им политики, а также легитимности рыночной экономики, – в последующие годы стал образцом для центральных банков других европейских стран, включая Францию в период Миттерана, а позже и для Европейского центрального банка. Ставшие особенно заметными к 1970-м годам национальные институциональные различия послужили отправной точкой сначала для работ по корпоративизму, а затем – для работ по теме «разнообразия видов капитализма» [Streeck, 2006].
50
В 1970-х годах эксперты сходились в том, что инфляция вредит, в основном, собственникам финансовых активов, но при этом улучшает позицию рабочего класса в системе распределения – во всяком случае, до тех пор, когда это не мешает инвестированию. Однако в действительности так происходит самое позднее тогда, когда возникающая неопределенность по поводу цен и ценовых отношений становится чрезмерной для инвесторов [Hayek, 1967 (1950)]. Тогда решение проблемы легитимации становится причиной проблемы воспроизводства – иными словами, успешная социальная интеграция порождает кризис системной интеграции (в том смысле, в каком говорит об этом Д. Локвуд [Lockwood, 1964]), который, в свою очередь, может стать новым кризисом социальной интеграции и заново поднять старые проблемы легитимации.