Дверь тотчас раскинула створки.
Шеф влетел.
Остановился.
— Ага, здесь! — крикнул он. — Здесь! Приманила! Сигурд, отзовись! Приказываю! Прошу-у-у… — Шеф склонил голову, прислушиваясь.
— Это пришелец? — спросила Таня.
— Хуже, гораздо хуже. Объясню — физики нащупывают новое состояние материи. Фантастичное! Его овеществляет в себе один, только один человек. Кудесник! Гений! Монополист! И вот институт, я, работа — все зависит от него… Эх! — Шеф махнул рукой и ушел к себе, оставив в дверях щелочку. Он ходил, вздыхая за дверью, и временами старческое ухо прижималось к щели. И Тане было жаль шефа, особенно его седое ухо.
…А в обеденный перерыв роза исчезла. Должно быть, ее стащили.
Остаток этого месяца не принес Тане ни радости, ни печали. После общего психоза с каким-то Сигурдом в институте установилось спокойствие с привкусом безнадежности. Многие сотрудники ушли в отпуск, остальные бестолково суетились, бегали растерянно.
У Тани были свои тревоги. В ней проявился магнетизм. Например, в саду к ней тянулось все — травы, цветы, ветки…
Таня сначала пугалась. Привыкнув, ставила вполне научные опыты. Например, держала руку над полегшей в дождь травой, и та поднималась, шевеля длинные зеленые тельца. Даже цветы распускались в ее присутствии.
Но не всегда было такое. Иногда Таня простирала руку и велела: «поднимайся, трава» или «расцветайте, маки», но трава оставалась полегшей, а маки нераспустившимися зелеными кулачками.
Приятнее всего было вечерами, в сумерки.
Белели звезды пахучих Табаков. Древесные кусты пухли, заполняли собой весь сад.
Все растительное пахло так сильно, что у папы начинались мигрени. Теперь, пообедав, он уезжал в городской пансионат, расположенный на самом верху, в облаках.
Там, поставив маленький телескоп, он вечерами созерцал пригороды, ночью — звезды…
Мама, подходя и садясь на скамью рядом с Таней, говорила:
— Танечка, маленькая, я так понимаю: аромат — это речь цветов. Они говорят тебе. Ты слушай их, они плохого не скажут. Надо жить нараспашку, простым сердцем, как живут цветы. Ты удалась мне, маленькая, ты мой цветок, ты моя красулечка.
Таня слушала, и ей стало казаться — она ширится и все берет в себя — и слова, и запахи, звезды Табаков и те звезды, что так далеки в небе; и высотные папины самолеты.
…Темнело. Загорелись окна. За десять домов от них гоготал, изображая веселье, Владимир.
— Фу-у, — корила она себя. — Я становлюсь мечтательницей. И словно жду чего.
Но ей было очень хорошо в такие вечера, и сон казался потерянным временем.
Затем пришел час встречи.
Таня не поехала домой, пообедала в кафе. А там спустилась на лифте вниз и пошла в театр смотреть «Планету Астру». Театр был в парке и походил на древнегреческий.
Актеры работали до седьмого пота. Они преображались прямо на сцене, летали на «воздушных подошвах» и т. д. и т. п. Но декораций не было, планету приходилось воображать.
Очень интересно, только болела голова.
После театра хотелось поболтать. Но Таня была одна, до последнего ветробуса оставалось часа полтора, можно было и не спешить. Таня пошла в парк — ценители лунных эффектов бродили по его дорожкам.
Таня шла по своей тени, как по коврику. Думала о Вовке.
Сегодня в машинной она слышала скандальный разговор. (Ассистентские тенора и басы доносились явственно. Шеф же прослушивался в промежутках голосовых взрывов.)
Таня приложила ухо к двери, запретной для нее.
По слухам, странная машина за этой обжелезенной дверью подманивала пришельцев. Наверное, в ней что-то не ладилось.
— Затраты сил, затраты средств! — Это кричал рыжий Боневич, родившийся со счетами вместо человеческой головы. Он всегда небрит и взлохмачен, и странно, что его любит жена.
Вдруг уши Тани загорелись — сквозь дверь шел Вовкин голос. Он уверенно, твердо выговаривал слова, будто нарезал их ножиком.
— Мы… вложили… слишком… много… средств… Сергей… забыл… что… является… только… частью… системы… только зондом… в наших… руках: Мы не можем без него, это верно, но и он без нас ничто! Кто его будет транспортировать? Тратить мегаватты? Что он для других? Давайте частично вернем прежние методы (вдруг в крике спутались все голоса). — Таня, угадав общий выход, прошла на свое место. Села, уставилась на стопку журналов.
«Ладно, разберемся, — думала она на ходу. — Вовка… Противный голос, самоуверенность, шуточки его плосколобы. Силен, бицепсы, трицепсы! Он заработал их, скача по спортплощадкам. Не зря шеф говорит, что мозговые Вовкины структуры пленочного характера. Зато внешнее оформление на уровне. Блеск! Треск».
Сигурд сел на скамью — нога на ногу.
Место ему определенно нравилось. Бузина подняла лапистые ветки. Он протянул было руку, чтобы щипнуть лист, но спохватился. Он думал в ожидании Тани, думал, что еще свободен, что перед ним лежат два пути, прежний и новый.
Под кустами шатались коты. Двойные огни их глаз мерцали повсюду. Это был народ, видавший разные виды. Такой именно кот и вскочил на скамью. Он был громаден и неряшлив и носил только половину хвоста.
Сигурд махнул рукой, но кот не обратил внимания и прошел сквозь него.
— Проклятое животное, — засмеялся Сигурд. — Не путает сущности с видимостью. Пугнуть его? Пугну.
Он напрягся и стал светиться ламповым светом. Коты шарахнулись, но послышались человечьи шаги. Шаркающие. Сигурд понял — человек идет сюда. Он стар и потерял гибкость психики. Уйти?.. Но сюда идет Таня. Оставался короткий выбор. Сигурд напрягся и стал пожилым человеком с морщинами и одышкой.
Он хрипло закашлялся.
— Добрый вечер, — сказал ему старик в черном. — Разрешите присесть?
— Располагайтесь. — Сигурд кашлянул еще раз. Потом объяснил свой кашель ночной прохладой.
— Что там прохлада, все старость проклятая, — задребезжал старец. — Ранее никакие кашли не вязались. Одно я одобряю в этой проклятой старости — женщины не беспокоят. Ранее то влюблен, то разведен, то тебя бросают, то сам кого-нибудь бросаешь. Такая у меня сейчас и мысль в голове: старость — проклятая штука. А раньше и подумать было некогда.
Старик ковырнул палкой маленький лопушок.
— Хоть бы мысли людей видеть в старости, — вздохнул он.
— Верно заметили, — захрипел Сигурд. — А вы как думаете, стоит видеть мысли людей?
— Со временем, я полагаю, мы получим это развлечение.
— Скучные будут времена, — сказал Сигурд. Он и сейчас видел человеческие мысли. Не их суть — это было скрыто — он видел цвет мыслей.
Они могли быть синими, зелеными, серыми, красными и даже черными.
Между кустами мелькнули силуэты гуляющих. Их мысли были как вспышки. Иные люди пыхали золотыми лучиками идей, кто-то просиял розовым. У одного гражданина мысли были льдисто-синие, полярные.
Молодежь пылала зеленым — семафорным — цветом.
А вот в черепе старика лежат черноватые угольки. Так, малая пригоршня. Сигурд поверил, что дед женился и разводился. Любовные тревоги взяли его досуг, он остался с неразвитым мозгом и скудным запасом мыслей. «Ведь урожай их закладывался в молодости. Надо думать, спешить думать… Но какая это чепуха — мысли… Старик прав, надо много любить и много страдать.
Кстати, много любить — не значит любить многих».
(В него вошли волны чужой мысли: шеф звал его.)
«Они счастливые, — думал Сигурд. — Они гуляют, наслаждаются, страдают — и в этом самое большое их богатство. Я же вечно привязан, и нет мне свободы».
Шеф нудил:
«Сигурд, вы можете понять старого человека? Мои дни уходят, мне некогда. Отзовитесь! Перехожу на прием». (Сейчас он вслушивается, сжимая руками свой череп.)
«…Сигурд… Сигурд… Сигурд…» (Это машина.) «Я жду… я жду… я жду…» Эти волны шли, прямо в мозг щекочущей вибрацией.
«Не хочу! — твердил Сигурд. — Я устану, страшно устану, а мне надо быть свежим и бодрым… Я оборву волну… отброшу волну. Вон! Пошла!»
Борясь с волнами, Сигурд ощутил Таню. Она подходила к скамье. Между ними еще лежал промежуток времени, наполненный работой. Первое — обрыв волны. Второе — изгнание старикашки. Сигурд сделал это разом: напрягся, отбрасывая волну и сжимая волю до тех пор, пока его свечение не вырисовало все жилы на лиственных пластинках бузины, сделав ее ржаво-тяжелой.