Не билось сердце, его не было совсем.
Ничего нет, только чернота…
Вдруг голос. Кто это вопит?
— Пошло! Пошло! Пошло! — кричал голос. Кто-то сильный бил меня по рукам и плечам. «Каплин, чудак Каплин, — вспомнил я. — Зачем? Мне хорошо, мозг растет… я разда… разда…»
…Каплин вынес меня.
Бедняга! Во мне девяносто кило, да еще скафандр. А там вездеход, тряска по камням, местная больница… Меня оживили (»реанимировали», — говорит Каплин), но я полутруп. Боли, удушье — мое дело дрянь. И не одно сердце виновато, аллопаты из кожи лезут, ставя диагноз.
Впрочем, это ерунда, это малоинтересно. А вот Черные Призраки. Кто они?
Милейший Каплин бог знает что написал в последнем письме. Боюсь я за него, Каплин все же не работник науки, а чудак, говорун, фантазер. Вот что он пишет:
«Я не верю, что человек последнее и высшее создание природы» (всегда такой — вечно горячится).
«Человек плохо приспособлен к окружающему. Сколько усилий рук и мозга требуется, чтобы просто жить. Но если бы мы могли все нужное усваивать прямо из окружающей среды. Наши органы пищеварения громоздки, энергоемки, нежны. А их болезни?..
Вообразите, мы получаем азот прямо из воздуха, минеральные вещества не из растения, а прямо из минералов. Какая экономия усилий!»
Ерунда! Отсутствие борьбы — гибель. Тогда бы не было того, что я уважаю в себе и других, — мозга, способности мыслить.
«Черные Призраки и есть такие существа, — пишет мой фантазер. — Миллион лет особо направленной эволюции выработали в мире, где нет кислорода, иные, малоосязаемые формы жизни, существа, усваивающие все нужное прямо из окружающей среды. Природа стремится к экономии усилий, и это достигнуто Черными Призраками.
И знайте, почти невидимыми (быть может, и совсем невидимыми) существами полно все». Затем следует очень трезвый призыв и математический расчет:
«Вспомните исчезновение экспедиции Птака. Погибло двадцать три человека. Призраков было столько же».
Уже и выводы — скоропалительные, лишенные основы. Ученый должен быть серьезнее. Вот цифры — это совсем иное дело. Двадцать три призрака — и двадцать три человека (среди них Федосеич).
Над этим стоит подумать. Итак, что мы знаем?.. Я знаю?..
Я знаю только одно — тогда, в подземных галереях, проделанных лавой, мы, двое, одновременно (это очень, очень важно) видели нечто полупрозрачное, малоосязаемое, пронизанное непонятно сильными токами. Я не знаю, одно ли это существо или скопление множества существ, земное оно или занесено из космоса.
Не знаю, где стояли мы с Каплиным?.. На пороге открытия?..
Нет, знаю! Это не самовнушение: я видел и осязал. Я должен, должен быть там и снова все увидеть. Я хочу этого! Хочу! Хочу! Входит Зиночка.
— Как чувствуете себя, папаша? — спрашивает она.
— Лучше всех, — бодрюсь я.
Зиночка — девушка очень румяная и веселая. Она в пахнущем свежестью халатике. Ей бы в театр, на бал, а она нянчит меня, а я стыжусь ее. Вот и сейчас.
Зиночка бесцеремонно ворочает меня с бока на бок, трет спиртом кожу, меняет простыни, взбивает подушку.
Потом вооружается шприцем и начиняет лекарствами мое тело.
…Хорошо бы не зависеть от него, от больного сердца, как Черные Призраки. Мне хочется быть там, в кратере. Тем более что я вижу его — из окна — вулканическую гору и лагерь вулканологов.
Интереснейшая цифра — двадцать три!..
Но что это, что я вижу! Мне кивает, меня зовет Федосеич, тихоня Федосеич, милый, славный человек.
Иду, иду…
«Ужас! Просто страшно! Это случилось в час инъекций. Профессор бредил и говорил непонятное. При этом быстро чернел и стал совсем как головешка. Я почему-то решила дать ему нашатырный спирт. А как же! Когда я вбежала с пузырьком обратно, в комнате был черный дым. Он вылезал в форточку. Кто? Профессор?.. Может быть…
Ничего, ничего я не поняла, только испугалась: профессора в палате не было. Тогда я так закричала, что прибежала Нина Трофимовна» (из рассказа медсестры Зины Караваевой).
НА ДАЛЕКОЙ ПЛАНЕТЕ
Крик пронесся — тревожный. Он не оставил эха, укатился без него по этой сумасшедшей, на другие непохожей планете.
Эхо… Где оно?.. Старик склонил голову набок. Лицо его, сморщенное и бородатое, держало на себе гримасу напряженного вслушиванья, которое бывает у глухих людей, позабывших дома слуховой аппарат.
Старик был очень старый, и память его путалась. Потому и казался ему голос то знакомым, то чужим.
Голос крикнул:
— Я жду-у-у…
И это последнее воющее «у-у-у…» прозвучало тоскливо и особенно протяжно. А вот первые три звука голос шептал совсем тихо. Зато последний, начавшись с шепота, вырос, будто голос запускаемого ракетного двигателя.
Он оглушил его. Но… старик не был уверен, что слышал хоть что-нибудь, такая уж это была планета.
Старик был высокий и очень худой, с опустившимися плечами и повисшими руками. Борода его выросла за последние дни, высохшие губы запали — он не носил зубов, а держал их в кармане.
Такой это был глубокий старик, что могло удивить, как он оказался на одинокой и пустой, совсем безлюдной планете.
Здесь и службы спасения не было.
На старике был синий легкий комбинезон, его шляпу и вещи, палатку и надувное кресло нес многолапый робот-паук.
Он навьючил все на выпуклую спину.
Старик остановился. Он стоял долго и хмуро ждал голос с бесконечным терпением глубоких стариков.
Остановился и робот…
Старик хотел услышать голос снова. Хотя молодое любопытство, что жгло его раньше и гоняло по планетам, покинуло старика. Он ждал, и глаза его спокойно щурились на все, что было, летало и росло вокруг.
Да, Андронников Иван был прав, другой такой планеты не увидишь и во сне. А… хорошая планета. Здесь тихо и солнечно, тепло, да не жарко. Сколько он видел разных солнц и солнечных дней, но не таких, нет. Здесь все было странным и непохожим.
Вот, скажем, этот солнечный свет.
Он голубой, но разбитый на крупинки. Это световой песок! Он щедро сеялся вниз.
Светящиеся голубые пылинки лились вниз водопадом, они плескались на деревьях и стекали вниз по стволам. А если подставить руку, то текут и по ней.
Так делают вода, волны, потоки, но чтобы свет…
Он щедро облеплял все.
Казалось, он потопит все — а неуловимо рассеивался теплом.
Облепляя, он согревал и эти странно чужие деревья, и фитахов. А затем исчезал, не оставляя тени.
Такой милый свет. Старик подставил горсть — и она наполнилась светом, и вот он сыпался вниз, оставляя в ладони горячее тепло.
Что ж, значит, так и надо. Старик, потирая ладонь о ладонь, смотрел, как свет сыплется на шляпы до ночи спящих грибов. Иван говорил, будто ночью они просыпаются и шляются повсюду. Ну, если им нравится, он не возражает. Стерпели бы они его здесь, потому что больше нигде ему быть не хочется.
Только здесь.
Он дал слово промолчать о планете, а рассказал. «Почему ты рассказал о ней?» — спросит его Андронников. Если встретится.
А как бы иначе он попал сюда? И пусть узнают о ней все старики.
Надо было говорить?.. Старик задумался, почему ее засекретил Всесовет. Он думал, а глаза его щурились и наблюдали. Он видел, что из-за сыпучести света здесь почти нет теней. Раньше он просто отмечал: «Нет теней…» Теперь он думал, это хорошо, что свет добрый и не слишком горячий, иначе он бы сжег планету, этот свет.
Солнечный дождь сыпался на землю, на шляпы грибов, которые ходят. Старик наклонился и увидел их корневые ноги, острыми и длинными пальцами впивавшиеся в землю. Он рассматривал белые ниточки временных корней, что сосали жирную землю.
Грибы эти говорят? Хорошо, если бы говорили, все стало бы ясно.
Ведь, кроме них, еще спящих, никто не мог крикнуть так громко и страшно. Но откуда они узнали его язык? Грибы, если и разговаривали, не могли узнать его. В конце концов они только грибы, живые, допустим. Или один проснулся и крикнул?