– Ох, и наговорил! Ох, и наговорил!
– А ты как считаешь, дед? Справишься за неделю?
– Буду делать – известно, сделаю, – рассудительно сказал старик. И, подумав, добавил: – А может, и дрянь получится.
3
К секретарю райкома я шел уже подготовленный. Одна просьба определилась: воздействовать на директора маслозавода.
Секретарь жил в обычном для Усть-Лосьвы доме на столбах, с крышей до земли. Столбы нужны, чтобы сырость не проникала в комнату, а крыша защищает от снега. Внутри была одна горница, и треть ее занимала русская печь. В пазы между бревнами были вбиты колышки, на них лежали ружья, висели охотничья сумка, патронташ. Над столиком у окна на полках выстроились книги. Я увидел красные корешки сочинений Ленина, черные глянцевитые – Пушкина и Шекспира, серые и желтые бумажные обложки специальных журналов. Рядом висели портреты. Среди них портрет Обручева с дарственной надписью.
В доме хозяйничал рыжий дед, убирал, гремел чугунами и нянчил малыша. Мальчишка был рыженький и очень похож на деда.
– Вот пестую внука, – сказал старик, видимо смущаясь. – Сыну, вишь, недосуг, и невестке недосуг – учительствует. Ужо летом, когда потеплеет, поеду к старухе на Лосьву.
На Лосьву! Я вынул записную книжку.
Старик хорошо знал все пороги, но объяснял невнятно, с трудом подбирая слова. Помня наказ Маринова, я переспрашивал по три раза и все время контролировал себя, потому что голова человеческая устроена так, что понятное она видит резко, а неясное остается в тени и неожиданно всплывает, когда уже поздно спрашивать.
За расспросами и застал меня хозяин. Андреев был прост с виду, носил бумажный серый пиджак, черную косоворотку, говорил, по местному «окая». Но с первых слов чувствовался в нем руководитель, зоркий и быстрый на решения.
– Ко мне? – спросил он. – Бывший офицер? Артиллерист? Где воевал?.. На Третьем Белорусском? (Конечно, все это он прочел по моей орденской планке.) Ну, так с чем ты пожаловал ко мне, бог войны?..
Провожая меня, Маринов советовал везде рассказывать о наших задачах. «Люди охотнее помогают, если знают, кому и зачем», – сказал он.
До сих пор я пренебрегал этим советом, кратко сообщая, что мы ищем нефть. Но здесь мне не удалось быть кратким.
– А почему вы полагаете, что у нас найдется нефть? – спросил Андреев.
Слово за слово, мне пришлось изложить взгляды Маринова.
– Мы приехали для проверки, – сказал я нейтрально.
Но, к моему удивлению, секретарь решительно стал на сторону Маринова.
– У нас именно так, – сказал он. – Я и сам подмечал – месторождения ложатся полосой. Только нефть нам ни к чему. Это богатство на вывоз. Нам нужна руда, чтобы оживить район. Карту представляешь? Тут Урал, тут океан, тут Кузбасс, тут наш край. Мы на всех путях. Будет руда – всколыхнется наша дремучесть. Уголь у нас есть, магистраль подведут, Югра даст энергию, все основания для промышленности. А с пушниной мы не продвинемся. Так и останется ноль целых две десятых человека на квадратный километр. Охота не позволяет иначе. Вот на Лосьве три деревни от истока до устья, и то тесно. Угодий не хватает, уезжают каждый год… Вы обязательно поищите руду. С таким условием вам помогаю.
4
Благодаря вмешательству Андреева непреодолимые препятствия удалось преодолеть без труда. Не понадобилось сплавлять лес, сушить, пилить, ковать гвозди… Просто на заднем дворе маслозавода лежали, рассыхаясь, припрятанные про запас «лосьвянки». И отпущенный на недельку дед Пантелеймон, мой бородатый знакомый, взялся их обновить.
Андреев подыскал мне и проводника – Тимофея Карманова. Тимофей был неказист с виду, но одет щеголевато, прилизан, чисто выбрит, даже душился одеколоном. Впрочем, пахло от него все равно только рыбьим жиром. В доме Тимофея я впервые в жизни увидел, как за завтраком пьют рыбий жир – просто хлебают ложками, закусывая хлебом.
Тимофей был сметлив, ловок, на все руки мастер, удачливый солдат на войне, удачливый рыбак на Югре. Но рассказывал он только о своих неудачах, как он выражался: истории «с крючком».
– Что это значит – с крючком? – спросил я.
– С крючком, стало быть, как у рыбы, – пояснил он. – Погонится она за червячком, сердешная. Хвать, а в ём крючок. Думает закусить, ан самоё в котел. Вот какой оборот с крючком-то!
Второго проводника рекомендовал дед Пантелеймон. Однажды поутру он специально зашел к моей хозяйке и велел передать, что приехал с Лосьвы очень подходящий человек – старый охотник Ларион Карманов (не родственник Тимофея, просто на Лосьве всего четыре фамилии, из них Кармановы – самая многочисленная).
С первого знакомства Ларион не понравился мне. У него было старое, морщинистое лицо, красные глазки. А когда он, кряхтя и потирая спину, поднялся к нам навстречу, я невольно подумал: «Какой из тебя проводник! Тебе, дед, на печи лежать».
Старик Андреев объяснил цель нашего прихода, и Ларион сразу загорелся. Видно было, что это старый бродяга, любитель дальних походов. Он со вкусом расспрашивал, какой у нас маршрут, какое снаряжение и харч, и опытный ли мы народ.
– Не люблю, когда привалы каждый час, – пояснил он.
– Народ отборный! – сказал за меня дед Пантелеймон, хотя он никого еще не знал.
– Я пошел бы, – вздохнул Ларион, – да вот болезнь у меня – как вступит под лопатку, так и не выходит, хоть караул кричи.
– А в Союзпушнине говорят, будто ты тысячу сто белок сдал и двадцать горностаев… и будто бы три медвежьи шкуры. Это кто добыл? Баба твоя?
– Да ведь то зимой. А сейчас вступило.
– Бутылкой потри – полегчает.
– Да нет, куда. С шестом мне тяжело…
Я не очень уговаривал старика. Незачем было брать в экспедицию человека, которому трудно работать шестом. Но, когда я поднялся, чтобы уходить, Ларион сказал неожиданно:
– Завтра дровец запасу, полечусь.
На другой день я присутствовал при этом лечении. Ларион растопил тесную деревенскую баньку и, забравшись на полок, кряхтя, растирал спину муравьиной кислотой. Я попробовал помыться за компанию, но через минуту выскочил как ошпаренный. Пока я, дрожа на ветру, одевался под стенкой, до меня доносилось довольное фырканье. И немощный старик еще полчаса охал в этом пекле. Потом он показался, распаренный, с посоловевшими глазками, весь красный, как свекла, от макушки до пяток. Выбежав из баньки, он окунулся в ледяную Югру, а затем, прикрывшись веником, прошествовал в дом. Так как от этого лечения он не умер на следующий день, я решил, что не найду человека выносливее, и, не колеблясь, принял его на работу.
5
На третий день ветер стих, и Фокин привез Николая, еще через день – Глеба, затем Левушку. Студентов я отдавал в распоряжение Пантелеймона – они должны были строгать, конопатить, смолить. Старик был доволен помощью, похваливал:
– Молодец, паря, стараешься. – И неизменно добавлял для равновесия: – А руки у тебя дрянь.
На шестой день Фокин сделал два рейса с грузом, без людей. Теперь мы ждали Маринова и Ирину.
Ирину я ждал несмотря ни на что. Мне не удалось заглушить любовь за неделю, как не удалось за два года на фронте.
Пусть Ирина сказала: «Забудь, я не способна любить». Не хочу забывать, не хочу уступать! Что-то слишком уступчив я, слишком легко устраняюсь.
Но, если любви нет, нельзя ли ее пробудить?
Люди опытные пожимают плечами. «Любовь дело темное, – говорят они. – Кому как повезет».
Но ведь возникает же она как-нибудь. Вырастает из уважения, благодарности, жалости, восхищения, что ли?
Вот Ирину сейчас восхищает Маринов. Она восхищается, может полюбить, если еще не полюбила. Чтобы победить Маринова, надо превзойти его. В чем?