Биография моей матери тесно связана с Маминым-Сибиряком, с его дочерью Аленушкой, с литературной средой и связана с жизнью Куприна еще задолго до того, как они поженились. Поэтому моя мама собиралась начать свою книгу с воспоминаний о Марии Морицовне — жене Мамина — и своем детстве в доме писателя. Я следую ее желанию.
Глава I
МАРИЯ МОРИЦОВНА
Во многих семьях есть свои тайны и легенды, которые сильно действуют на воображение детей: то ли дед — капитан дальнего плавания, то ли брат — солдат, погибший героем, то ли прабабка, танцевавшая с самим Пушкиным. Таким романтическим образом в нашей семье была моя тетка, Мария Морицовна Абрамова, умершая задолго до моего рождения.
Я не помню, когда и какими судьбами ее сундук с театральными костюмами попал к нам в Гатчину. Тогда мне было лет семь. Мама позволила мне играть с ними. Для меня это был сундук со сказочными богатствами. Костюм Василисы Мелентьевны с кокошником, богато вышитым жемчугами, голубой атласный сарафан, прозрачные вуали, затканные золотом, костюм пажа из малинового бархата, перья, веера, бутафорские драгоценности.
В Ленинграде, на Волковом кладбище, есть скромный памятник на могиле писателя Мамина-Сибиряка. На барельефе Мамин и его дочь Аленушка. У их ног доска: «Мария Морицовна Абрамова. — 1865–1892 гг.».
Мало кто знает, что Мария Морицовна была гражданской женой Мамина-Сибиряка, матерью Аленушки, интересным человеком, талантливой актрисой с мятущейся творческой душой.
Мария Морицовна родилась в Перми. Ее отцом был осевший в России венгр Мориц Гейнрих Ротони. Говорят, что он был старинного знатного рода, участвовал в восстании мадьяров в 1848 году и был ранен; за его поимку была назначена большая награда.
Сначала он долго жил в Оренбурге, женился на сибирячке, переменив свою фамилию на Гейнрих. Позже он переехал в Пермь, где открыл фотоателье. У него была большая семья. Мария Морицовна была старшей, потом десять мальчиков и, наконец, последняя — девочка Лиза (1882 г.) — моя мать.
В 1880 году в Пермь был сослан на жительство молодой В. Г. Короленко. В свободное время он занимался педагогической деятельностью, был учителем и в многочисленной семье Гейнрихов. К молодому ссыльному потянулась местная молодежь. Сходились по вечерам, читали и обсуждали нелегальщину.
В 1881 году был убит Александр II. Власти потребовали от Владимира Галактионовича подписать присягу Александру III. Он отказался. Его решили сослать в самую глушь Сибири.
11 августа 1881 года в 8 часов вечера на вокзале собрались друзья и местная молодежь, чтобы проводить писателя. Среди них была и шестнадцатилетняя Мария Морицовна.
Мориц Гейнрих Ротони был очень строгим и властным отцом, а у Маруси, несмотря на молодость, характер был гордый и своенравный. Часто между дочерью и отцом происходили ссоры, а однажды он высек Марусю. Глубоко оскорбленная, она уехала в Казань, где поступила на фельдшерские курсы, но вскоре бросила учебу ради театра. Чтобы отец не мог ее вернуть силой, Мария Морицовна вышла замуж за актера Абрамова.
Она много ездила по всяким городам и городишкам. Часто брала с собой свою маленькую сестренку Лизу. Умная, начитанная, красивая, взбалмошная, Мария Морицовна томилась пошлой средой, в которую попала, и тяжкими условиями провинциальных театров конца столетия. Брак с Абрамовым оказался неудачным. Двадцатитрехлетняя молодая женщина пишет Короленко:
«Петербург, 7 марта
Здравствуйте, дорогой Владимир Галактионович!
Давно собиралась я написать Вам, да не знала, где Вы. Вот удивлю-то я Вас своим письмом! Вы, я думаю, и о существовании-то моем позабыли! А я Вас всегда помнила! Ваши хорошие, теплые слова, которые слушала, разиня рот, вместе со своей подружкой (Верой Бородиной) (такой же глупой в то время девчонкой), она уже умерла — через год после того, как Вы тогда уехали из Перми, а я вышла замуж за Абрамова — и очень несчастливо — разошлась с ним — и вот скоро год, как вдовствую. На сцене — я добилась того, к чему так сильно стремилась: „сделалась актрисой заправской“ — с репертуаром, положением (как у нас называется), получаю 200 р. в месяц жалованья и два бенефиса, — а это по провинциальному считается очень хорошо. Теперь в Питер вот приехала пытать счастья. Никогда я не забуду, как — я начинала, разыгрывала в Мулах, помните? И просила Вас смотреть — и сказать по совести, есть ли у меня талант! И Вы сказали мне: Да! и я была ужасно как счастлива! Но мне не для того только хотелость быть актрисой, чтоб получать деньги — занимать положение, а чтобы быть полезным членом общества, приносить добро своим трудом! а вот этого-то и нет, а, напротив, с каждым днем убеждаешься, что и признака никакой пользы нет, а только кривлянье, да ломанье самой себя, своих сил и жизни, на потеху праздной толпы, и так больно, так гадко сделается, что и сказать нельзя!! Хоть в омут головой, а жизнь, которую, поневоле, приходится вести, — такая пошлая, грязная, безобразная, яма помойная! А люди, которые живут этой жизнью, — о них и говорить нечего! Слова человеческого, хорошего, в пять лет ни разу не слыхала! А вне сцены — то же самое! Кто знакомится с актрисами? Перворядники, ловеласы всевозможные, которые смотрят на актрису, как на кокотку высшего разряда. А порядочные-то люди… да бог знает, может, и в самом деле, как говорят, они только в романах бывают, а если и встречаются, то, должно быть, очень, очень редко, должно быть, избранным только на встречу. А нам: „жрецам чистого святого искусства“ (вот насмешка) чести много! Ну, пусть! Да жить-то только очень уж тяжело — с сознанием одной только пошлости и мерзости жизни, без признака идеала! И чувствовать, сознавать, как эта пошлая гадкая жизнь все больше и больше тебя затягивает, — и так незаметно, потихоньку, что совершенно бессознательно поддаешься ей!! А бывает, что и опомнишься! И брыкнешь в сторону — и хочется иначе жить! Иначе чувствовать, быть лучше, честнее!!! И почувствуешь одно… что сил нет!! Ну и ползешь опять по этой грязи до тех пор, пока не толкнет тебя кто-нибудь, — да заставит оглянуться! А оглянешься — огрызнешься только, и опять дальше.