— Я могу только удивляться, Мария Морицовна, что вы забрались в нашу глушь… Думаю, что это печальная ошибка и что вы не выживете у нас даже одного сезона.
— Я постоянно служила в провинции, а затем у меня есть кое-какие дела именно здесь.
Она даже вздохнула, и какая-то больная улыбка осветила это чудное молодое лицо, полное такой чарующей внутренней красоты. Это было одно из тех удивительных лиц, в которые нужно было вглядеться и которые, чем больше в них вглядываетесь, тем больше вам нравятся. Меня поразила красота выражения и та дорогая простота, которая сказывалась в каждом движении.
…Из разговора с Марией Морицовной я убедился, что с другими актрисами она имеет мало общего, как женщина образованная, интересы которой не ограничиваются исключительно театральной сферой. Мы говорили о литературе, писателях, последних книжках, новых журналах, и я еще раз убедился, что имею дело с серьезно образованным человеком, много думавшим и передумавшим».
О первом спектакле, в котором он увидел Марию Морицовну, Мамин-Сибиряк пишет:
«В первый раз я увидел Марию Морицовну в „Нищие духом“, — она играла Кондорову. Как теперь помню этот спектакль. Скажу опять, что я шел в театр с некоторым предубеждением, которое питаю вообще к гастролерам. Видел я их на своем веку достаточно и хорошо знаю, чего стоят стереотипные газетные рецензии. Мария Морицовна хотя и не была патентованной знаменитостью, но о ней знали и в нашем захолустье. В первом же действии, когда я увидел Кондорову, все сомнения рассеялись. На сцене Мария Морицовна была замечательной красавицей. Это была действительно красота, и красота поражающая, колоритная, эффектная… Каждое движение, каждый жест, взгляд — была красота уверенная, спокойная, полная самой собой. И все гармонировало одно с другим».
Надежда Васильевна Остроумова, известная журналистка, уроженка Перми, в своих воспоминаниях о Мамином-Сибиряке пишет:
«Во время гастролей Абрамовой в Екатеринбургском театре я была рецензентом и имела особое место в театре. Каждый раз, когда выступала Абрамова, Мамин приходил в театр. Его место было рядом со мной. В антрактах Дмитрий Наркисович не выходил в фойе, а бывать за кулисами ему было запрещено Абрамовой. Я тоже оставалась на месте, предпочитая беседу с ним прогулке в фойе, и мы подолгу разговаривали… На моих глазах происходило перерождение Мамина в другого человека, вызывавшее сначала мое удивление, а потом глубокое сочувствие. Это уже был совсем не тот человек, которого я знала раньше. Куда девался его желчно-насмешливый вид, печальное выражение глаз и манера цедить сквозь зубы слова, когда он хотел выразить свое пренебрежение к собеседнику. Глаза блестели, отражая полноту внутренней жизни, рот приветливо улыбался. Он на моих глазах помолодел. Когда на сцене появлялась Абрамова, он весь превращался в слух и зрение, не замечая ничего окружающего. В сильных местах роли Абрамова обращалась к нему. Глаза их встречались, и Мамин как-то подавался вперед, загораясь внутренним огнем, и даже румянец выступал на его лице. Когда опускался занавес, Дмитрий Наркисович обращался ко мне и вполголоса говорил: „Хороша?“ Я кивала головой. Затем он, видимо, погружался в мечты. После спектакля он провожал артистку домой».
Мамин не пропускал ни одного спектакля. Смотрел ее в ролях Медеи, Маргариты Готье, Адриенны Лекуврер и Василисы Мелентьевны; последнюю он считал лучшей ролью Марии Морицовны. Очень портила впечатление уездная труппа. Актеры путали выходы, играли исключительно под суфлера. В сущности, играли по-настоящему одни гастролеры.
Мамин-Сибиряк вспоминал:
«Помню хорошо последнюю заветную мечту Марии Морицовны о народном театре.
— Он будет, этот народный театр, — убежденно повторяла она. — И если стоит работать, то только для него… Мое последнее желание — основать именно такой театр. Я убеждена, что он пойдет прекрасно, и я с удовольствием бы положила на него все свои силы.
Этой мечте не суждено было сбыться, но ее осуществление только вопрос времени».
В то время Мамин-Сибиряк начал писать повесть «Братья Гордеевы». Уже после смерти Марии Морицовны он передал черновик повести Фидлеру с надписью: «Эта повесть написана в пору любви и счастья… Да будет вечна память о той, которая любила автора и которую любил автор. Дарю эту рукопись другу Федору Федоровичу Фидлеру, 22 октября 1892 г.».
Страстная любовь этих двух известных людей вызвала много толков. Об этом даже писали в газетах. Мамин-Сибиряк и Мария Морицовна вынуждены были уехать из Екатеринбурга, захватив с собой маленькую Лизу, мою мать. Поселились они в Петербурге на Миллионной улице. Жили скромно, почти нигде не бывали. Мария Морицовна вполне была счастлива в тесном литературном кружке. Она ждала ребенка. Их большим другом был Николай Константинович Михайловский, видный народнический деятель, публицист и литературный критик, редактор журнала «Русское богатство». Счастье длилось недолго. Мария Морицовна умерла двадцати семи лет, на следующий день после рождения Аленушки.