— Ай-яй-яй! — Чехов улыбался добро и грозил пальцем. — Вы позабыли, что мы сегодня трудимся вместе.
Он пропустил Куприна и пошёл с ним к дому маленьким садом, где только зацветали абрикосы и миндаль, — высокий, в мягкой чёрной шляпе и пальто, постукивая тросточкой.
— У меня вчера была чудесная встреча… На набережной вдруг подходит ко мне офицер-артиллерист, совсем молодой ещё, поручик. «Вы Антон Павлович Чехов?» — «Да, это я. Что вам угодно?» — «Извините меня за навязчивость, но мне так давно хочется пожать вашу руку!» — и покраснел. Такой чудесный малый, и лицо милое. Пожали мы друг другу руки и разошлись…
Куприн слушал его и, морщась, ругал себя за то, что отнимает время у этого деликатнейшего из когда-либо встречавшихся ему людей. Посетители и гости донимали Чехова, даже раздражали его, но он со всеми оставался ровен, терпеливо внимателен. Безотказная доброта Чехова доходила до той трогательной черты, которая уже граничила с безволием.
Он готов был повернуться и убежать. Как неудобно всё выходит! Приехал с Буниным из Одессы в Ялту, остановился за Ауткой, нанял комнатушку в шумной и многочисленной греческой семье. И чёрт дёрнул пожаловаться Чехову, что в такой обстановке работать невозможно. И вот Чехов настоял, чтобы Куприн непременно приходил к нему с утра и занимался внизу, рядом со столовой. «Вы будете внизу писать, а я наверху, — говорил Чехов со своей обезоруживающей, доброй улыбкой. — А когда кончите, непременно прочтите мне или, если уедете, пришлите хотя бы в корректуре…»
Куприн привык писать где-нибудь «на тычке», на кончике стола, среди шума и редакционной толкотни, а тут отдельная комната и полная тишина! Он приходил утром работать, а Чехов озабоченно спрашивал, сдвигая брови: «Может быть, перо не годится? Вы не стесняйтесь! Я по себе знаю — иногда из-за плохого, скрипучего пера вся работа идёт чёрт знает как».
Здесь, в чеховском домике, Куприн писал рассказ «В цирке» — о могучем и добродушном борце Арбузове.
Работалось ему весело, но всё же ухо было повёрнуто назад, к двери. И иногда он отчётливо слышал, как Чехов, проходя по коридору, вдруг начинал ступать как-то по-другому, осторожно, всей пяткой, чтобы не производить лишнего шума, или шикал на горничную Марфушу, когда она гремела посудой. Всё это трогало Куприна…
— Пишете вы с завидной увлечённостью, — проговорил Чехов, входя с Куприным в большую прохладную столовую.
— Ещё бы! — ответил Куприн. — Тема сама по себе не больно сложная — смерть борца после состязания, которое нельзя отменить. Профессиональный атлет, даже полуинтеллигент, должен состязаться с американцем Джоном Ребером. Он уже внёс сто рублей на пари и афиши выпущены. Но с утра он чувствует озноб и лень во всём теле.
Видит на репетиции утром своего противника — тот тренируется — и ощущает страх. Вечером борется, побеждён и умирает…
— Тут много психологии, — заметил Чехов.
— И какие подробности! Цирк днём во время репетиции и вечером во время представления, жаргон, обычаи, костюмы, описание борьбы, напряжённых мускулов и цирковых поз, волнения толпы…
— Цирк вы знаете лучше, чем я, — сказал Чехов. — А вот по лекарскому делу я обязан преподать вам лекцию. — И прибавил требовательным баском: — В этих делах, сударь мой, надо, чтобы комар не мог носу подточить! Да и вообще примите во внимание, что читатель — человек строгий, его даже на крупицу опасно обмануть…
Отчего гибнет ваш герой, вы знаете? Ведь рассказ попадёт и к медикам…
— Гипертрофия сердца… — смущённо сказал Куприн. — Болезнь грузчиков, кузнецов, матросов.
— Извольте снять пальто и подняться за мной в кабинет! — с шутливой строгостью приказал Чехов. — Мы решим сообща, на какие именно симптомы болезни вам надлежит обратить особое внимание… Выделить их так, чтобы её характер не оставлял сомнений.
Кабинет у Чехова был небольшой, скромный. Прямо против входной двери большое квадратное окно в раме из цветных жёлтых стёкол. С левой стороны письменный стол, а за ним маленькая ниша, освещённая сверху, из-под потолка, крошечным оконцем. В нише турецкий диван. С правой стороны коричневый кафельный камин с вечерним пейзажем Левитана. В самом углу дверь, сквозь которую видна спальня Чехова, весёлая, светлая комната, сияющая девичьей чистотой. На стенах кабинета портреты Толстого, Григоровича, Тургенева. На отдельном маленьком столике, на веерообразной подставке, множество фотографий артистов и писателей.