Думаем, что дата была выбрана не случайная. На следующий день, 15 октября, был назначен армейский призыв. Его планировалось сорвать уже накануне, и Куприн с пацифистской пропагандой оказался как нельзя кстати. В Балаклаву за ним прислали экипаж, и он с женой и Аспизом прибыл к зимнему зданию Городского собрания. В зале было много взвинченной молодежи, но много и военных, пришедших из уважения лично к Лескевичу. Александр Иванович выступал последним, после концертной программы, поэтому сидел за кулисами. Сюда-то, по словам Аспиза, к нему явился какой-то офицер и стал хвалить «Поединок». Когда он ушел, Куприн долго смотрел ему вслед и проронил: «Какой-то удивительный, чудесный офицер»[173]. Когда вскоре писатель увидел в газетах портрет Петра Петровича Шмидта, идейного вдохновителя революционных событий в Севастополе, то узнал этого «чудесного офицера»[18*].
Но вернемся в Городское собрание. Дождавшись своего выступления, Александр Иванович начал читать монолог Назанского — тот самый, об офицерах, которых скоро будут бить. Это в Севастополе-то, где понятия воинского долга и чести всегда были традиционны. Да еще в дни празднования 50-летия обороны города! Конечно, начался скандал, и вечер, по словам Аспиза, «превратился в политическую демонстрацию». Офицеры покидали зал, а революционно настроенная публика, улюлюкая им вслед, аплодировала Куприну.
На Лескевича было страшно смотреть. Он бросился к Куприну:
«— Вы меня подвели, милостивый государь, оскорбили офицерство. Черт знает что читали!
Куприн объяснил ему, что он читал выдержки из “Поединка”, книги, пропущенной цензурой.
— Какого “Поединка”? — недоумевал генерал.
Наконец Куприн, который во время разговора стоял по старой привычке навытяжку, не выдержал и, переменив тон и позу, заявил:
— Генерал, я сам поручик в отставке. Если господа офицеры чувствуют себя обиженными, я готов дать им удовлетворение. Мой адрес — Балаклава, дача такая-то.
— Драться! Я сам буду с вами драться! — взвизгнул генерал.
— С вами драться я не буду, а с ними хоть со всеми»[174].
Бог знает, чем кончилась бы эта история, если бы через несколько дней не произошли события, сразу ее зачеркнувшие. 17 октября 1905 года Николай II, подчиняясь сложнейшей ситуации в стране, подписал Манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», гарантирующий свободу слова, совести, собраний. Как можно было теперь призвать Куприна к ответственности? Свобода слова — можно критиковать кого угодно, хоть самого императора. Однако же за ним был установлен негласный полицейский надзор. Судя по всему, его осуществляли балаклавский пристав Цемко и городовой Федор, которых Куприн потом вспоминал без всякой опаски. Если верить его рассказам, то весь надзор свелся к совместным пирушкам.
В Севастополь весть о Манифесте пришла 18 октября. Мы ничего не знаем о реакции Александра Ивановича на Манифест, но наверняка она была такой же, как у его друга Бунина, оказавшегося в тот день в Севастополе: «Купил “Крымский вестник”, с жадностью стал просматривать возле памятника Нахимову и вдруг слышу голос стоящего рядом со мной бородатого жандарма, который говорит кому-то в штатском, что выпущен манифест о даровании свободы слова, союзов и вообще “всех свобод”. Взволновался до дрожи рук, пошел повсюду искать телеграммы, нигде не нашел и поехал в “Крымский вестник”. В кабинете редактора... прочел наконец манифест. Какой-то жуткий восторг, чувство великого события»[175].
Стихийную и бурную радость горожан революционные партии быстро и умело направили в нужное русло: митинг, а потом огромная толпа подошла к городской тюрьме с требованием немедленного освобождения политических заключенных. Когда митингующие стали напирать на ворота, охрана открыла по ним огонь. Погибли люди.
Весь следующий день Севастополь роптал, а 20 октября торжественно хоронил убитых. Многотысячная толпа на кладбище была потрясена пламенной речью лейтенанта Шмидта, приносившего клятву памяти погибших: «Клянемся им в том, что мы никогда не уступим никому ни единой пяди завоеванных нами человеческих прав!» «Клянемся!» — вторила толпа. «Клянемся им в том, что всю работу, всю душу, самую жизнь мы положим за сохранение нашей свободы!» — «Клянемся!»
18*
Сведения о знакомстве Куприна со Шмидтом спорны. В 1939 году, при первой публикации воспоминаний Аспиза об участии писателя в событиях 1905 года, в них это знакомство не упоминалось (см.: