Как-то, застав Курако в лаборатории, где тот штудировал шихтовые книги доменного цеха, Пьерон приказал немедленно уволить подручного горнового.
Решение Пьерона избавиться от «бунтовщика», вторгнувшегося в лабораторию завода, совпало с собственным желанием Курако. Он давно уж хотел бросить этот отсталый завод с его мягкотелым Горяйновым и опротивевшими иностранцами, — завод, где погибли лучшие его друзья. Несмотря на молодость, он чувствовал в себе
Достаточно сил, чтобы cтать горновым, а в будущем — и мастером. Его продвижению мешала консервативность заводского уклада. Подручный, проработавший всего год-два у доменной печи, не мог в ту пору рассчитывать на то, что его назначат горновым. Он решил отправиться в Криворожье, где недавно был пущен новый завод. Полный самых радужных надежд, он двинулся в путь.
Из Екатеринослава, где протекли первые годы самостоятельной жизни Курако, судьба забросила его в самый центр юга России. Открытые в Криворожье рудники и созданные вокруг них железоплавильные заводы совершенно преобразили не столь давно еще пустынный край.
«Мне случалось побывать, — говорится в одном из старых описаний Криворожья, — в здешней местности лет десять тому назад, когда от ближайшей железнодорожной станции приходилось верст пятьдесят плестись по степи на обывательских лошадях, почти без дороги, имея курганы вместо, путеводителей... Кривой Рог — глухое поселение, в котором каждый себя чувствовал... за тысячи верст удаленным от всей Европы».
За какое-нибудь десятилетие вся железорудная промышленность юга России сосредоточилась в Криворожье. Некоторые заводы обосновались непосредственно у выхода железной руды. Пять крупнейших рудников были расположены непрерывной цепью в двадцати пяти километрах по течению речушки Саксагань, впадавшей в столь же небольшую реку Ингулец.
Возле селения Кривой Рог в 1892 году вырос Гданцевский завод, где начался второй этап производственной жизни Курако.
На новый, недавно пущенный завод Курако пришел уже не робким новичком. Это был вполне подготовленный мастер, разбирающийся в тонкостях своей профессии.
Небольшого роста, стройный и необыкновенно подвижной, он был очень хорошо принят средою доменных рабочих. Им нравился общительный характер Курако, умение пошутить. Вместе с тем они чувствовали его внутреннюю собранность, огромную силу воли, творческое вдохновение, особенно в наиболее ответственные производственные моменты. Его волевое напряжение, производственный азарт заражали окружающих. Курако слушались, как хорошего командира.
Преданная ему «доменная армия» — это нижняя ступень заводской лестницы. Наверху — чуждый ему мир высокого начальства, сплошь поляков. Главный инженер — поляк Кольберг, его помощник — поляк Роговский, получивший образование в Льеже, начальник доменных печей, — тоже поляк, Якобсон. И лишь сменный доменный мастер — русский, человек в летах, по фамилии Машуков. Обязанности второго сменного мастера на печах, выполнял Курако.
Столь же примитивны, как и брянские, были печи Гданцевского завода, хотя одна из них и имела стальной горн, изобретенный французским инженером Буавеном. В России такой горн был введен тогда впервые. Однако это новшество не спасало от бесконечных аварий, сопровождавшихся взрывами и человеческими жертвами.
Курако вносил в работу спортивный дух. Он установил своего рода соревнование с мастером Машуковым, стараясь выдать за смену, за двенадцать часов, как можно больше чугуна. И если ему удавалось «побить» своего соперника, он бывал весел, радостен, шутлив, В этом он видел победу своих куракинских методов.
То не были научные методы в настоящем смысле этого слова. Науку плавки Курако постиг в дальнейшем. Он достигал успеха характерной особенностью своего руководства у домны. Он обеспечивал удивительную тщательность всех операций по обслуживанию печи. Он требовал от каталей, чтобы они не загружали в вагонетки замусоренный кокс или чересчур крупные глыбы руды. Весовщик должен был внимательно взвешивать вагончики, колошниковые рабочие — правильно заваливать материалы, газовщик — тщательно регулировать пламя. Когда дело касалось домны, с Курако нельзя было шутить — это все отлично знали. И если горновые вгоняли в летку мало глины, плохо просушивали выпускную канаву или даже просто не могли доглядеть кусочка сырой глины, втиснутого в песок, — Курако поднимал бурю.
— Как ты просушил канаву? — ругал он рабочего. — Да ты же первым погибнешь от взрыва!
Тщательный уход за домной — средство избежать аварий и взрывов. Это всем внушает Курако на каждом шагу. Много смертей пришлось ему видеть у домен, — смертей, являвшихся результатом не только плохих конструкций печей, но и неумения доглядеть за деталями технологического процесса. В домне Курако видит сложный организм. Он относится к печи, как исследователь и как врач, который должен лечить и предупреждать болезни. Домна — самое дорогое в его жизни, с чем он связал все свои помыслы, все свои мечты о благоденствии родины. Вот почему он так часто распекал иного зазевавшегося или оплошавшего рабочего и сам показывал, как надо сделать ту или иную производственную операцию.
Курако любили и верили ему. «Куракинское братство» пополнялось лучшими доменщиками. Какими бы качествами человек ни обладал, он не мог стать другом Курако, если был плохим работником.
Расставив в решающих пунктах людей, в которых он был уверен, Курако добивался дружных, согласованных
Действий, преданного, любовного отношения к печи. Это давало поразительный результат. Оставалось еще понять темную игру внутренних сил домны. Он пополнял свои знания частью из книг по доменному делу, частью из наблюдений, из случайных встреч и бесед на «научные темы», как он любил говорить. Курако совершенствовал свой талант, сознавая, что намеченный им путь приведет его к разрешению поставленных им себе задач.
В 1896 году с Курако встретился на Гданцевском заводе профессор Рубин, тогда еще студент петербургского Горного института, приехавший на практику. Вот что он рассказывает об этой встрече: «Я очень заинтересовался молодым сменным мастером и стал к нему присматриваться. По мере прохождения практики знакомился с ним все ближе. Он тоже охотно шел на сближение. Курако прямо-таки выкачивал у меня теоретические познания, полученные мной в институте. Я отвечал ему на множество вопросов научного характера и удивлялся, как быстро и легко он воспринимает эту премудрость. В свою очередь, он учил меня практике доменного дела. Этим он владел в совершенстве. Меня поразило и другое. Некоторым явлениям доменного процесса, которые оставались для меня туманными после институтского курса, он давал удивительно простое, логически ясное и убедительное объяснение. Они до сих пор сохранились у меня в памяти, хотя с тех пор прошло около сорока лет. Причина этого, вероятно, в том, что объяснения Курако оказались верными и как-то незаметно впоследствии вошли в учебники. В доменном производстве в то время часто случались взрывы. После взрыва или аварии он ходил мрачный, раздраженный. Очевидно, производственные неудачи сильно затрагивали его самолюбие и возбуждали мысль. Взрывы были настолько часты, что все время я находился в напряженном, нервном состоянии. Идешь по заводу и ежишься: вдруг сейчас вырвется чугун и взорвется. Однажды я сильно перепугался. Находились мы с Курако в конторе доменного цеха. Курако лег спать и предложил мне устроиться на столе. Вскоре я заснул — и вдруг слышу страшный взрыв. Я вскочил. Кругом темно. В окнах красный свет. Грохот отдается во всех углах. И вдруг слышу, Курако хохочет: «Чего вы перепугались? На вас лица нет». Оказывается, я лег головой близко к электрической лампочке. Во сне неловко повернулся и разбил ее. Лампочка с треском разлетелась, и мои возбужденные нервы восприняли это, как взрыв завода. Курако целыми часами мог рассказывать о домнах. И не только о домнах. Мы беседовали на самые различные темы: о жизни, о науке, о политике. Он обнаруживал и начитанность, и оригинальность многих суждений. Мысли его были какие-то особые, свои, которые нельзя было найти в книгах».