– Ваня, - испуганно сказала мама.
Иван Александрович засмеялся и сказал ласково:
– Успокойся, Гертруда.
– Все будет в целости и сохранности, - заверил лейтенант, подхватил тюк, и тот исчез за дверьми.
– Куда вы их деваете? - спросил Павел с любопытством.
Лейтенант поднял голову, посмотрел на Павла и Петра. Глаза у него стали большими-большими. Он поднял руку, щелкнул пальцами по козырьку, и фуражка на его голове встала дыбом.
– Он - Павка, - сказал Петр.
– Он - Петька, - сказал Павел.
– Я - Петька, - сказал Петр.
– Я - Павка, - сказал Павел и добавил, ткнув пальцем брата: - Он не Павка.
– Он не Петька, - сказал Петр, также ткнув брата пальцем.
Это был давно отработанный прием.
– Малтшики, - строго сказала мама.
– Я больше не буду, - хором откликнулись они.
– Во дают! - лейтенант засмеялся. Потом щелкнул фуражку сзади по тулье. Фуражка послушно опустилась на место. - Двойнята! - понимающе сказал он и подхватил очередные чемоданы.
Мама беззвучно шевелила губами, считая исчезающие "места".
На улице дождь уже не сыпался - лил. Все кругом было мокрехонько. Возле вагона толпились встречающие и приехавшие. Вещей не было. Лейтенанта с бойцами тоже.
– Ваня, вещи, - сказала мама.
– Успокойся, Гертруда. Увезли в гостиницу. Ты, главное, не промокай. Простудишься.
– Приехать в дождь - добрая примета, - сказал кто-то рядом. И чихнул.
– Будьте здоровы! - дружно крикнули Петр и Павел.
Они бы с удовольствием поразмялись, но мама крепко держала их за руки. Они терпеть этого не могли, не перваши какие-нибудь, в конце концов! Четырнадцать лет, взрослые люди. Но с мамой бесполезно спорить. Каждый переезд она держит их вот так, за руки. Будто они убегут куда-нибудь, исчезнут, заблудятся.
– Товарищи, быстренько в автобус! - крикнул фальцетом суетливый мужчина в плаще с капюшоном, надвинутом так низко, что лица не видать. И первым бросился в здание вокзала.
Только по голосу братья узнали директора цирка Григория Евсеевича Лесных.
Толпившиеся у вагона торопливо и весело последовали за ним.
В маленьком голубом автобусе было тесно. Братьев стиснули в проходе. На ближайшем сиденье примостилась мама, рядом с ней папа, а рядом с папой, у самого окошка, Жак Флич. Тот самый, что приходил за зонтиком.
Мама даже в автобусе умудрялась держать сыновей за руки. Будто они и здесь могут потеряться.
– Флич, а где ваш зонтик? - спросил Павлик.
– В чемодане.
– Но ведь дождик! - сказал Петр.
– Вот-вот. Он ужасно боится дождика! - Флич поднял руки, медленно стянул с правой перчатку, палец за пальцем, встряхнул ее легонько, и из перчатки выпали два завернутых в голубые прозрачные бумажки квадратных леденца. - Закусывайте.
– А маме? - хитро спросил Павлик.
Кустики Фличевых бровей опустились вниз, почти прикрыли глаза. Выражение лица стало скорбным.
– Увы! Перчатка выдает леденцы только детям до шестнадцати лет.
Тут автобус дернулся и, по-утиному переваливаясь, побежал по улице. За окошком, в сетке дождя, мелькали фонари, дрожали лужи, темнели громады домов. Только витрины редких магазинов были слабо освещены. Город еще спал, спали его жители, старые и молодые, большие и малые. Спали и не знали, что в город уже приехал долгожданный цирк.
Петр и Павел проснулись в полдень. Над крышей противоположного дома вился легкий парок. По карнизу расхаживали напыщенные голуби.
Отец, стараясь не шуметь, доставал из чемодана вещи: пиджаки, брюки, рубашки - и передавал маме. А мама вешала их на складные "плечики" и размещала в шкафу. Мама делала все обстоятельно, так, будто жить в этом маленьком гостиничном номере придется вечно. Она любила порядок и всюду, куда ни доводилось приезжать, чувствовала себя как дома. Собственно, это и был их дом - номера в гостиницах, деревянные вагончики возле цирка.
И только в настоящем доме мама чувствовала себя гостьей, робела, тушевалась.
Настоящий дом был в маленьком городке Березове на Витебщине. Там, в доме у реки, жили дед Александр Павлович Лужин и бабушка Лукерья Максимовна. Папины родители. В этом доме родился и вырос папа.
Дед носил маленькую бородку клинышком, коротко подстриженные усы и пенсне на шнурочке. Как писатель Антон Павлович Чехов. Внешне дед походил на него и втайне этим гордился. Был он молчалив, строг, и знал его весь городок. Фельдшер - фигура видная.
Бабушка Лукерья была еще молчаливей, с утра и допоздна возилась по хозяйству. Белый головной платок ее, завязанный узелком под подбородком, мелькал то в саду, то в огороде, то возле хлева, где лениво пережевывала жвачку рыжая корова со странным именем Стетоскопа и повизгивали поросята. А случалась нужда, бабушка помогала деду. Она умела и зуб выдернуть, и приготовить настойки да отвары из сушеных трав.
В нечастые отпуска вся семья артистов Лужиных отправлялась домой в Березов.
Бабка пекла пироги со всякой всячиной. Молча подсовывала внукам куски получше. Дед брал ребят с собой на рыбалку. Они сидели втроем у реки. Только начинало светать. Над водой подымался туман, висел, словно кисея. Плескалась рыба.
Отец на рыбалку не ходил. Он отсыпался. Днем стучал топором - тесал колья, чинил что-нибудь или с удовольствием копался в саду.
И только Гертруда Иоганновна, или Ивановна, как называли ее соседи, изнывала от безделья. За какое бы дело она ни бралась, тут же появлялась бабушка.
– Я сама. А ты руки побереги.
И Гертруде Иоганновне казалось, что неспроста ей ничего не позволяют делать. Нет, неспроста! Старики не любят ее и осуждают Ивана за то, что женился на немке. Вот и чувствовала она себя в доме мужа - не дома. Иное дело в гостинице или в вагончике…
– Проснулись? Вставайте.
– Доброе утро, - сказали мальчики хором.
– Хорошенькое утро, - засмеялся отец. - Скоро обедать.
– Раскладушки сложить и за шкаф, - приказала мама по-немецки. За пятнадцать лет, что она живет в России, она сносно научилась говорить по-русски, но с сыновьями говорила по-немецки. В сущности, у них было два родных языка, язык отца и язык матери.
Номер в гостинице был маленький, двухместный.
Две кровати, две тумбочки возле них, два стула, два кресла, шкаф и стол. На столе - пузатый графин с водой и два стакана. На стенке - репродукция с картины художника Шишкина. Флич называл ее "Медведи на дровозаготовках". В каком бы городе ни доводилось жить, в гостиничном номере висели "медведи". Не окажись их однажды, в номере чего-то не хватало бы.
Пока ребята убирали раскладушки, медведи на картине занимались своими лесными делами и, наверно, искоса наблюдали за тем, как под руками мамы преображается комната.
На столе появилась клетчатая скатерть, на тумбочках - такие же клетчатые салфетки. На тощих казенных подушках - кружевные накидки. И множество мелких вещей находили в комнате свое место: коробочки, флакончики, посуда, яркие жестяные банки с крупами. А возле умывальника, на специальной деревянной скамеечке, обитой сверху жестью, засопел блестящий электрический чайник.
Делать зарядку выскочили в коридор, в комнате не развернешься. Коридор был длинным и широким, и они побежали по нему, впереди Павел, за ним Петр.
В конце коридора, возле лестницы, сидела за столом дежурная по этажу - полная седая женщина в наглухо закрытом платье с огромной брошкой на груди.
Она сердито смотрела на мальчиков и, когда они добежали до стола, сказала:
– Потише! Здесь не стадион. Здесь гостиница.
Мальчики остановились.
– Извините, - сказал Павел.
– Извините, - как эхо повторил Петр.
Потом они переглянулись, встали на руки и… побежали, подрыгивая ногами в воздухе.
Рот у дежурной стал больше брошки на груди. Она так и осталась сидеть с открытым ртом.