Товарищи падают и снова подымаются. А иные остаются лежать на взрытой, израненной земле, и опаленные солнцем и боем лица их заливает восковая желтизна.
А серые волны фашистов накатываются и накатываются. Скрежещут гусеницы танков. Пушки выплевывают огонь. Вот окутался вонючим дымом один танк. Другой. Третий… Серые фигуры автоматчиков ломаются, падают. И тоже остаются лежать.
Здесь дерется полк Зайцева. Здесь фашистам не пройти. Они споткнулись и шлепнулись мордой о горящий Смоленск. И может быть, впервые поняли, что блицкриг не получился. Нет. Не получился.
"…Три четверти нашей страны находились тогда в руках иностранных интервентов…" - звучало из репродукторов…
"О чем это?" - подумал Иван Александрович, ошеломленный видением боя, таким ясным, словно это было не три месяца назад, а только что. Сообразил: "О восемнадцатом…".
"…В огне войны организовали тогда мы Красную Армию и превратили нашу страну в военный лагерь. Дух великого Ленина вдохновлял нас тогда на войну против интервентов…"
С десяток фашистских танков замерли перед окопами черными коптящими факелами. Между ними земля сера от мундиров мертвецов. Старшина Линь снял каску, утер рукавом пот и копоть со лба. Сказал:
– Маленькая передышка. Как у вас в цирке объявляют?
– Антракт! - произнес Иван Александрович шпрехшталмейстерским голосом.
Рядом раздался странный шлепок.
Старшина дернулся, посмотрел недоуменно на Лужина, будто намеревался спросить о чем-то, да забыл о чем, и медленно стал валиться набок.
Иван Александрович подхватил его обмякшее тело. Со лба по щеке старшины на гимнастерку стекала густая розовая струйка крови.
"…Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную войну так же, как двадцать три года назад. Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?"
Старшина Линь так и не узнал, кто у него родился: сын или дочь? Но кто бы ни родился, этот маленький человек должен жить свободным на свободной земле. Ради этого пал его отец под городом Смоленском.
"Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы… как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на нашу долю. Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!"
Что-то распирало грудь, рвалось наружу. Какая-то сила сделала тело легким. Казалось, вот-вот оторвешься от земли и полетишь над площадью гордой птицей.
Иван Александрович покосился на соседа, молодого, еще не обстрелянного красноармейца с розовыми от холода и возбуждения щеками. Глаза его сверкали решимостью, пальцы крепко вцепились в автомат.
Прозвучала команда. Грянул оркестр. Батальоны пошли мимо Мавзолея.
Иван Александрович старательно и вдохновенно печатал шаг. Ему казалось, что та самая сила, которая сделала легким тело, двигает им сейчас. И соседями по шеренге, и впереди идущими, и идущими позади. Без нее, без этой силы, не было бы строя, не было бы полка.
Она, эта сила, сцепляла тела, как магнит железную стружку, заставляла сердца биться в унисон, сматывала души в один живой упругий клубок. И душа старшины Линя была здесь.
И души всех, кто полег в сражениях от границы почти до самой Москвы.
"Это, наверно, и есть бессмертное великое братство. Его не сломать, не разрушить, не уничтожить, пока жив хоть один брат", - подумал Иван Александрович.
Полк прошел Красной площадью и повернул на набережную Москвы-реки.
Часть четвертая. КРЫСЫ.
Этой зиме, казалось, не будет конца. Короткие дни, обычно такие голосисто-звонкие, бежавшие вприпрыжку, стали длинными и жуткими.
О ночах и говорить нечего. Ночью город не засыпал, а умирал. Отпевали его ледяные ветры. Ежились от ужаса голые деревья, тоненько, тоскливо скрипели их стволы. Незажигавшиеся фонари дергали черными головами, всё старались сбросить с себя цепкие снежные шапки, да не могли.
Жители в своих квартирах заворачивались в одеяла, прятали головы под подушки, замирали, как зверье в берлогах. И каждая ночь казалась последней. И зима последней и вечной. Больше не будет ни весенней капели, ни летнего солнышка, ни хлеба.
И если бы не Москва, если бы не врезали немцам под Москвой так, как испокон веку на Руси врезали ворогу, наверно, умер бы город и в самом деле. Тяжко жить во мгле без надежды на свет.
Ефрейтор Кляйнфингер вымерзал. Дежуря у шлагбаума или шагая в патруле, он прямо физически чувствовал, как тело становится легче. Ведь человек состоит на девяносто восемь процентов из воды… Нет, это, кажется, огурец состоит на девяносто восемь процентов из воды, а человек… Он точно не помнит, но только воды много. И если она вымерзнет вся, он, Кляйнфингер, превратится в мумию.
Он однажды видел мумию в музее, их водили всем взводом. Эдакая сухая перебинтованная коричневая кукла. Бр-р-р!… Еще обер-фельдфебель весело пошутил: "Вот, ребята, что можно сделать из человека, если за него умеючи взяться!"
У него, Кляйнфингера, крепкие нервы, но вид мумии тогда вызвал тошноту. Сейчас бы не вызвал. Столько мертвецов!
Чтобы окончательно не вымерзнуть, Кляйнфингер принял меры. В будке возле шлагбаума из железной бочки сделали печку, внутри выложили кирпичами. Это его напарник Ганс, до службы в армии он был каменщиком. Из печки нет-нет вырывались клубы дыма, вызывая кашель. Глаза начинали слезиться. Но лучше кашлять и плакать, чем вымерзать. К тому же на печке стоял прокопченный чайник, а в нем кипяток. Его наливали в стаканы и пили с кусочками сахара или с сахарином. Стаканы покоились в серебряных замысловатых подстаканниках. Чайник и стаканы, сменяясь с дежурства, оставляли в будке, а подстаканники Кляйнфингер уносил. Они были его собственностью, поскольку именно он реквизировал и чайник, и стаканы, и подстаканники. Разумеется, в пользу рейха.
Чай согревал нутро и восстанавливал утраченную организмом воду. Но видимо, не всю. Баварца по-настоящему можно разбавить только пивом.
Кляйнфингер чувствовал, что, несмотря на принятые меры, все же вымерзает. Это сильно тревожило его, снижало боевой дух, уменьшало жизненные силы. По ночам, как наваждение, снились ему далекие слоны, пьющие воду из реки под названием Ганг. Много воды. А над ними солнце жарит. А рядом голые коричневые человечки пьют индийский чай. Приходит он, Кляйнфингер, и все падают ниц. Трубят слоны. Сверкает река. А в ней не вода, а желтое, прозрачное, пенистое баварское пиво. И только он черпнет его ладонями, чтобы выпить, как непременно что-нибудь его разбудит. Черт бы их всех побрал: и войну, и начальство! Ах, Индия, Индия!…
Еще больше вымерзал Кляйнфингер, когда нес патрульную службу. Печку с собой не потащишь! Нарушая устав, он напяливал под белье, на голое тело, женскую кусачую шерстяную кофту, обматывал голову и шею толстым шарфом, из-за чего каска держалась на самой макушке и в любой момент могла свалиться.
Прекрасные сапоги пришлось поменять на старые, но большие размером. Каждый норовит поживиться за твой счет! Правда, в старые сапоги можно было сунуть ноги в двух парах носков да еще накрутить портянки из разорванной пополам другой женской кофты. Здоровье дороже сапог!