Жизнь действительно прекрасна, потому что есть море и чужие, неведомые, волшебные края. И я верю, что увижу их.
А пока я жду отъезда в Петроград и целыми днями читаю или даю концерты вместе с моим братцем, у которого очень недурной голос. Наш репертуар очень разнообразен, и при маме мы не всегда решаемся петь, потому, что наши голоса слишком звонки. Но когда мамы нет, я заливаюсь, как жаворонок… Пишите. Посылайте мне, Аполлон, Ваши оды прекрасной жизни и земле. Вера».
№ 5
«Петроград [после 21 октября 1921 г.]
[…] Но вообще меня уже начинает беспокоить такое детство в мои „почтенные“ годы. Нужно будет заняться собою. Только вот в дороге я приобщилась жизни. Это было так ужасно, так невыносимо тяжело, что мне казалось, я могу с ума сойти. Столько я видела несчастий и горя, что для меня года на три хватит. На Джанкойском вокзале, где мы сидели пять дней, одна девушка стала сумасшедшей от отчаяния и нужды и ночью говорила и металась около нас. По дороге люди садились на буфера и крыши и бывали несчастные случаи. Подумайте, женщины с маленькими детьми ехали три дня на крыше. У детей отморожены лица, красные, распухшие, прямо не похожи на людские. Это у грудных детей! На Харьковском вокзале с какой-то женщиной случился припадок, болезненный ужасно. Она кричала и стонала на весь зал, просила, чтобы ее убили. Ну, тут уж и моих сил не хватило после бессонной, тревожной ночи, и я бегом убежала оттуда. А потом путешествие от Харькова до Москвы в вагоне для женщин и детей! Вы знаете, там было столько людей, что боялись, не проломится ли пол теплушки. Одного ребенка чуть не задавили вещами. Бабы ругались, даже дрались, дети все время кричали. Столько я видела несчастий. Особенно дети страдают, совсем маленькие. Может быть, и не стоило мне вспоминать. Это старое уже, да уж очень живо все это у меня. Наша дорога, длившаяся три недели, была сплошь ужасом. И как мы с Надей доехали, целы и невредимы, это один Бог знает. Только сейчас я не могу без содрогания думать о каком бы то ни было путешествии. Все вокзалы и города, какие мы проезжали, ненавистны мне. Вот, пожалуй, за дорогу я подросла порядочно. И все у меня мысли о том, как сделать себя лучше, терпеливее, терпимее, победить страх и отвращение перед несчастьем и суметь помочь. А мне это так трудно, трудно, потому что во мне столько нехорошего, которое в меня прямо-таки вросло. Ну не буду больше об этом.
Вот вспомнила прошлое, и упало мое настроение. Вечер. Я сижу одна у Димы за столом и пишу. Рядом лежит Надя. Она больна, у нее сильный жар, и из соседней комнаты я слышу ее частое дыхание. Нюся обещала сегодня прийти ночевать ко мне, и я жду ее. Порой мне бывает очень тяжело с сестрой, и я делаюсь малодушной. А все-таки жалко, Игорь, что Вам не удастся приехать сюда или в Москву. Вы бы так легко могли бы поступить тут в любое техническое [заведение]. Дима — секретарь приемной комиссии во все технические учебные заведения, и он экзаменует поступающих. Вы бы, конечно, выдержали и поступили куда угодно. Мы с Надей тоже держали экзамен у Диминого помощника и выдержали. У меня до сих пор есть бумажка для поступления в Путейский институт, да я предпочла Университет. Это Диме ужасно хотелось, чтобы я пошла по стопам моего папы (он был путеец). Вообще Дима весьма превратного мнения о моих способностях и склонностях.
Знаете, я иногда думаю: звонок, открывают дверь и зовут меня, я выхожу в переднюю и вдруг… вижу Вас. Я была бы рада. А в Симферополе действительно тоскливо, я представляю себе. Вы должны с головой уйти в науку, и тогда год пройдет незаметно. Уж воображаю, какой Вы будете ученый и какой у Вас будет деловой вид, когда по утрам Вы шагаете по Потемкинской в Университет. Рада буду посмотреть на Вас хоть и через полтора года. Все в руках судьбы!