Гассан-ага — таковы были имя и титул старика — имел вид самый величавый и самый патриархальный, хотя его дети, босоногие и оборванные, шалили по дорогам или пасли свиней и овец. В то время он жил с семнадцатой женой: что ж? это еще не очень большое число, если взять в расчет кратковременность женской красоты на Востоке, и приличия, ради которых Гассан[1], в своем положений и с своим состоянием, не мог держать менее трех жен в одно время. Чтобы объяснить такую удивительную воздержность, я принуждена прибавить, что у Гассана было множество невольниц, и в том числе прехорошенькие. Что касается до детей, то старый ага очень наивно признавался, что ему неизвестно наверное, сколько их счетом и где многие из них обретаются. Если кому-нибудь из отсутствующих сыновей случалось посетить почтенного родителя, то его принимали почти не лучше чужого, впрочем не требуя от него положительных доказательств его происхождения. Каждому кто выдавал себя за сына Гассан-аги, верили на слово, и действительно, что могло быть вероятнее? К тому же от этого родства получалось так мало выгод, что, конечно, никому и не приходило в голову солгать, чтобы их добиться. Гассан-ага имел привычку спрашивать у почтительного сынка, переночевавшего разок-другой под его кровом, куда он намерен идти? и таким решительным тоном, что до сих пор ни разу не был поставлен в печальную необходимость повторить этот вопрос.
Несмотря на разбросанность своего многочисленного семейства, Гассан не был лишен наслаждений семейной жизни; он расставался с детьми не прежде, как когда бросал их матерей, и поэтому всегда был окружен детьми своих присутствующих жен. В то время, о котором мы рассказываем, около дюжины этих более или менее невинных созданий утешали его своими ласками. Старший из них, юноша лет девятнадцати, коренастый, косой, смуглый и безобразный, представлял резкую противоположность с своим величественным и благообразным отцом, что не мешало всем друзьям и знакомым кричать об их удивительном сходстве между собою. За ним следовало одиннадцать существ всех возможных возрастов, начиная от пятнадцатилетнего и кончая шестимесячным, проживавших в доме родительском в ожидании неизбежного изгнания.
Гассан сидел на почетном месте, т. е. на краю дивана, по-видимому слушая разговоры некоторых соседей, расположившихся в другом конце комнаты, когда Мехмет быстро подошел к старику, наклонился к его уху и сказал шепотом: «Гассан, мне нужно переговорить с тобою наедине, и сейчас же».
Я не ручаюсь, чтобы старик тотчас узнал своего гостя, но он так привык к таинственным и притом очень выгодным сношениям с людьми, хранящими самое безусловное инкогнито, что ничуть не удивившись, удалил знаком руки всех бывших в комнате.
Когда все вышли, Мехмет пригласил Гассана запереть дверь, что тот немедленно и исполнил, как человек, привыкший к подобным свиданиям. Потом он внимательно вгляделся в Мехмета и сказал:
— Ваша светлость поступает неосторожно. Вы конечно знаете, что вас ищут по всем окрестностям, что недалеко отсюда стоит войско…
— Знаю, знаю, — перебил его Мехмет с нетерпением: — но необходимость на все заставит решиться, и часто смелые поступки не так опасны, как кажется. Я все-таки могу рассчитывать на твое содействие?..
— Разумеется. Что будет вам угодно потребовать от меня?
— Гостеприимства, — отвечал Мехмет, — для меня и для больной жены, которой нужна скорая помощь.
— Где она? — лаконически спросил старик.
— В двух шагах отсюда. Можно за ней сходить и привести ее в твой гарем?
Гассан призадумался.
— Ночь близка, — сказал он; — отправьтесь к ней и останьтесь там, пока совсем не стемнеет. Тогда вы придете к калитке, которая выходит в поле: я сам буду там и введу вас.
— У тебя нет чужих в доме, нет новых жен?
Это был вопрос затруднительный для старого Гассана. Он беспрестанно покупал новых невольниц, и забывал, с каких пор они принадлежат ему, и сколько их на лицо. Он помолчал с минуту, стараясь припомнить свои последние приобретения. Наконец решился уверить Мехмета, что ему бояться нечего, что он встретит в доме только знакомые лица.
— Хорошо, сказал Мехмет, — через час я приведу к тебе жену. Пусть кто-нибудь из твоих людей готовится съездить в город за лекарем. Прощай, и да хранит тебя Аллах!
Сказавши это, Мехмет открыл нечто вроде шкафа, что собственно было дверью потаенной коморки, куда наш патриарх прятал разные запрещенные товары, невольников, женщин, краденые вещи и т. д. Из этого чулана был ход через двор, в поле. Совершая свое отступление, Мехмет увидел человека, бродившего около стен дома, и как бы пытавшегося подслушать, что делается внутри. Мехмет имел превосходное зрение, необходимое человеку, ведущему жизнь, исполненную приключений, и всегда окруженному шпионами; он успел рассмотреть черты этого подозрительного лица, не показавши своих или, по крайней мере, так думая. Но он успокоился, узнав одного из сыновей хозяина дома, молодого человека, которого считал еще невинным ребенком, по той лишь причине, что лет семнадцать кряду считал его таковым.
Когда Мехмет удалился, старый Гассан остался погруженным в глубокое размышление, и долго бы так просидел, если бы новое лицо не явилось в потаенной двери, и осторожно заперев ее за собою, не стало перед стариком с явным намерением привлечь его внимание. Гассан вздрогнул, и поднял глаза на вошедшего.
— Это ты, Эрджеб! — сказал он: — Как ты вошел?
— Через эту дверь, батюшка, отвечал молодой человек: — через эту дверь, которую Мехмет-бей забыл запереть за собою.
— А! ты его видел! — сказал старик спокойно. — Мне следовало запереть за ним дверь. Он не мог сам запереть.
— Так ли, сяк ли, сухо отвечал молодой человек, — я видел, как вышел Мехмет-бей, дверь была отворена, вот я и вошел.
Он замолчал, ожидая, что отец на это что-нибудь скажет. Но старик молчал.
— Он ушел, — снова заговорил Эрджеб, — и надеюсь нескоро вернется.
Молчание продолжалось.
— Так что ли, батюшка?
— Ты рассуждаешь справедливо, — отвечал Гассан.
— Так он нескоро вернется? — настойчиво спросил Эрджеб.
— Вернется сейчас.
— Неужели? Да это безумие! Он нас запутает. Уговаривал ли ты его убираться?
— Я не успел с ним переговорить. Но он ведь сам знает, что его везде ищут, да у него жена больна, и не может продолжать путь.
— Так он ее привел сюда? — вскричал молодой человек, договаривая речь отца: — хочет поместить ее в твой гарем? Но неужели и он здесь останется с нею?
— Не знаю, а кажется, он намерен скрываться здесь.
— Здесь! в твоем гареме! И ты его пускаешь сюда! Берегись!
— Что ж делать? — сказал Гассан лениво: — Мехмет силен!
— Скажи слово, и он будет схвачен и повешен!
— Конечно так, но у него есть друзья. Ты знаешь, как наказали эту бедную черкешенку?
— Черкешенку-то? Да ведь это правительство так отделалось от нее, чтобы не награждать ее за услугу.
— А если вздумают так же поступить и со мною, — сказал старик, и его глаза засветились зловещим огнем: он как будто гордился своею способностью предугадывать все дурное. На сына смотрел он вопрошающим взглядом, и отвратительно улыбался, опуская нижнюю челюсть на самую грудь. Эти слова и физиономия старика несколько озадачили молодого человека, но он скоро оправился и отвечал с привычной самоуверенностью:
— Пустое! Так не поступают с лицами твоего звания. Это хорошо для той глупой невольницы, до которой ни кому дела нет. Чем в самом деле ее станешь награждать? Не сажать же ее в султанский гарем? Старуху, у которой уж было черт знает сколько детей! С ней рассчитались ножом; так и следовало ожидать. А ты — дело другое: ты не раб этого проклятого курда, и выдавая его, ты не сделаешь бесчестного поступка; напротив сделаешь доброе дело: ты покажешь свою преданность правительству. Тебя за это прилично наградят.