По-видимому, Мехмету приходилось долго ждать ответа, потому что Габиба казалась погруженной в глубокое раздумье. Наконец, она подняла на него свои прекрасные глаза, как бы желая говорить, и Мехмет нежно пожал ее руку, чтобы показать, что он ее слушает.
— Твой родственник может приютить только одну из нас в своем поместье?
— Одну, не более, — отвечал бей.
— В таком случае, я предпочитаю жить у турка, если можно, с Каджей.
— С Каджей? — повторил удивленный бей: — Ты дредточитаешь общество Каджи обществу моих других жен? Каджа тебе нравится? Ты ее любишь?
— Избави Бог! Каджа мне не нравится, и я ничуть ее не люблю. Но я не хочу с ней расставаться, и прошу тебя не спрашивать у меня почему.
— Как хочешь. Теперь позови женщин и приготовляйся к отъезду. Мы нынче в последний раз ночуем в этом доме.
Видя, что Габиба хочет идти, он ее удержал, и понизив голос, сказал ей:
— Послушай, Габиба, ты странная женщина, и мне иногда сдается, что ты смотришь на жизнь не так, как мы. Может быть, тебе противно делить с другими привязанность своего мужа, и быть может ты в этом права: с тех пор, как я тебя лоблю, я сам чувствую, что веду беспутную жизнь. К чему жить со многими женщинами, не любя ни одной из них? Я начинаю верить, что у любви есть законы, общие для всех народов мира. Если это мешает тебе любить меня, будь откровенна, скажи одно слово, и я сегодня же высылаю из дома всех твоих соперниц. Мне это ничего не стоит. Я их держал потому, что таков обычай, с которым мне до сих пор нечего было спорить. Но твое желание всегда будет для меня законом. Скажи одно слово, и ты одна останешься со мной завтра и навсегда.
Габиба стояла неподвижная перед Мехмет-беем, который держал ее за руку, бросая на нее страстные взоры.
Как ни старалась она скрыть свое волнение, в ней очевидно происходила внутренняя борьба. Она было взглянула на бея нежным взором, как бы отвечая на его предложение; но вдруг подавила в себе этот порыв, так несоответствующий ее всегдашней холодности, и отвечала спокойно:
— А что сталось бы с твоими женами? Что сталось бы с их детьми, с твоими детьми? Разве при ваших нравах существует убежище для этих несчастных?
— Что ты называешь убежищем? — сказал Мехмет. — Мои жены отправятся к своим родственникам или к своим друзьям. Дети последують за ними или, если хочешь, останутся с нами. Я им дам денег.
— Нет, нет, — живо возразила Габиба: — это невозможно. Между нами существуют преграды, которых не уничтожат никакие человеческие силы. Оставь у себя своих жен, своих детей. Деньгами ты от них не откупишься. Да, присутствие этих жешцин нас разлучает, но их изгнание нас не сблизит. Есть другие препятствия, и они неодолимы.
И, не дожидаясь ответа, она кинулась вон из комнаты, оставляя бея более огорченного, чем когда-нибудь.
Сильно было поражено все население гарема извистием, что нужно ехать на другой день, и не в горы, а в какия-то неведомые места. Сильно разыгралось праздное любопытство жен Мехмет-бея. Жаль им стало своих летних удовольствий, веселых разговоров с соседками, вечером, у колодца, под предлогом мытья белья. Жаль шумных сходок, когда далеко за полночь засиживаются мужчины и женщины, в своих отдельных палатках, и сквозь полотняную стенку перекидываются смехом и шутками; и всех этих удовольствий, давно ожиданных и украшенных ожиданием! Зато, какое широкое поле открылось предположениям! Мехмет сказал только, что султан запретил курдам выгонять свои стада в горы, что послушные курды останутся в степи. До сих пор все еще ясно, но к чему этот поспешный отъезд, к чему рассылать всех жен по разным местам? К чему запрещение брать с собой более двух служанок, и главное, к чему эта таинственность? Никто не смел спрашивать обо всем этом господина; одна Каджа, сердце которой не покорялось никаким соображениям, неожиданно воскликнула:
— Но, мой повелитель, станешь ли ты навещать меня в моем убежище?
— Я всех вас буду навещать по возможности.
— Но тебя узнают, и тогда наша тайна будет открыта!
— Нет, — отвечал бей, — в деревушке, где живет мой друг, мало жителей, и из них немногие меня знают. — Впрочем, — прибавил он как бы про себя: — нечего мне щеголять в обыкновенной одежде, а переодетого меня сам черт не узнает.
Хотя эти слова были сказаны тихо, они не прошли мимо внимательного уха черкешенки: она робко подошла к нему и, пристально смотря на него своими ласковыми глазами, сказала умоляющим голосом: «Повелитель, не откажи мне в милости, которая для меня дороже жизни».
— Если это вещь возможная, пожалуй, — отвечал бей голосом более скучным, чем тронутым.
— Если так, повелитель, то обещайся мне всегда носить на шее этот талисман. Какую бы ты одежду ни надевал, не расставайся с ним; мать мне вручила его на смертном одре: он ее охранил от многих опасностей, и ему я обязана счастьем тебе принадлежать. Извинишь ли ты мою смелость, и согласишься ли на мою просьбу?
С этими словами она надела на шею бея полинялую ленту, на которой висела зеленая ладанка, самый обыкновенный в Азии талисман.
— Хорошо, хорошо; успокойся, буду носить. Если со мной приключится несчастье, в том будем виноваты не мы с тобой, а талисман.
Одна только из жен бея, по-видимому, обратила внимание на этот разговор Мехмета с Каджей; это была молчаливая Габиба, которая незаметно вошла в комнату вслед за своими подругами, и стала в тени, около бея. Когда Каджа надела амулетку на шею Мехмета, Габиба вздрогнула, и на лице ее выразилась борьба страха с негодованием. Однако ж она скоро оправилась, и никто не заметил ее минутного волнения.
На другой день рано утром, все женщины отправились по назначенным им жилищам. Кто сел в корзины, висевшие по обеим сторонам верблюда или лошака; кто верхом на смирную лошадь. Мехмет-бей присутствовал при отъезде. Все бросились ему в ноги и остались в этом положении, пока он не поднял и не расцеловал каждую поодиночке. Когда очередь дошла до Габибы, она, обыкновенно такая холодная, никогда не отвечавшая на ласки своего господина, нежно обвила свою руку вокруг шеи Мехмета. Казалось, она даже с намерением продлила это объятие. Что значил этот нежный порыв? Была ли то необъяснимая прихоть женского сердца? Я должна прибавить, что по отъезде женщин, в то время как бей вошел домой для некоторых распоряжений, один из его слуг нашел на песке, именно на том месте, где бей прощался с своими женами, — полинялую ленту и на ней зеленую ладанку. «Вот! — подумал слуга. — Одна из султанш обронила талисман! Что ж? Возьму его себе; при моей горемычной жизни он мне нужнее, нежели им». И он надел ленту на шею, а ладанку запрятал под кафтан.