Так протекала моя жизнь на фронте — в постоянный разъездах по курдским селам, и кочевкам. В общем жилось неплохо. Но надвигалась зима 1915–16 года; жизнь с каждым днем делалась труднее. Наступали холода, и я стал подумывать о возвращении домой. В это время многие солдаты получали из дому тревожные письма. Писали, что на родине голод, потому что все мобилизованы и некому работать на полях. Писали также, что скот берут на убой, а солдатские семьи с малолетними детьми голодают. Такие письма очень волновали солдат, уставших от продолжительной войны. Все были недовольны и шопотом передавали тревожные вести. Пронесся слух, что на германском фронте положение с каждым днем ухудшается, что в лазаретах десятки и сотни тысяч раненых брошены па произвол судьбы, не говоря уже о семьях. Все были уверены, что причина наших поражений—предательство высшей администрации. Все ждали скорейшего окончания войны, и многие дезертировали с фронта.
По мере приближения к фронту наше положение становилось все хуже, и служить было труднее. Я числился вольнонаемным переводчиком и поэтому мог подать заявление об увольнении. Командир полка сначала ответил на мое заявление отказом, но я сказал, что обращусь в штаб корпуса, и через два дня меня уволили. Получив расчет за пять месяцев, я немедленно отправился в село Астафлу, Сурмалинского уезда, Эриванской губернии, на родину отца.
Все село было еще на осенних кочевках, и мне пришлось остановиться у дяди, который с радостью принял меня. Я прожил у него несколько дней и хорошо отдохнул, а затем отправился домой, в село Сусуз, Карской области, где мой отец попрежнему занимался пастушеством.
Возвратившись домой, я нашел своих родных в очень тяжелом положении. Мое двухлетнее отсутствие лишило семью работника, и хозяйство пришло в упадок. За это время мать захворала глазами и за отсутствием медицинской помощи обращалась к знахарям, которые «долечили» ее почти до слепоты. Она еще могла отличать свет от темноты и повидимому улавливала контуры предметов, но и только. Заниматься домашним хозяйством она уже совершенно не могла, и сестрам пришлось заменить ее в доме. Отец же, несмотря на свой преклонный возраст и постоянное недомогание, продолжал пастушествовать. Пас он преимущественно телят.
Когда я вошел в дом, мать узнала меня по голосу. Она бросилась обнимать, целовать меня и никому не позволяла подойти. Она, бедная, не могла разглядеть мою солдатскую одежду и долго ощупывала меня со всех сторон, а потом опять гладила по голове и обнимала.. Военная форма с пуговицами ее повидимому очень заинтересовала и понравилась ей. Осмотрев меня со всех сторон, она наконец разрешила сестре Гоги подойти и поздороваться. Слух о моем возвращении быстро распространился по селу. Родственники и знакомые приходили приветствовать меня. Отца не было дома, он пас телят в поле. Сестра пошла за ним и осталась при стаде, чтобы отец мог возвратиться домой и повидать меня, не дожидаясь вечера. Узнав о моем возвращении, отец, несмотря на свой преклонный возраст, бежал с поля до дома без остановки. Он прибежал, запыхавшись, со слезами на глазах поцеловал меня и сказал:
— Что же ты меня бросил? Ведь я уже стар и не могу больше ходить за стадом.
После этого он сел, глубоко вздохнул и зарыдал. Тяжело мне было видеть слезы отца, хотя сам я, обладая крепкими нервами, не заплакал, а только вздохнул, увидя полную беспомощность его и тяжелое положение семьи. Затем я достал свои 80 рублей; сосчитал их и, передавая отцу, сказал, что этих денег им хватит вероятно на всю зиму. Отец сильно обрадовался деньгам: для него, привыкшего к очень скромному заработку, это был настоящий клад.
Стояла глубокая осень: летняя пастьба уже шла к концу. Срок был близок, и я решил заменить отца, чтобы дать ему хоть на короткое время полный отдых. Я взял стою старую пастушескую сумку и отправился в поле пасти телят. Вскоре однако выпал снег, и пастъба прекратилась. Я возвратился домой и, пробыв некоторое время в кругу своей семьи, стал думать о дальнейшей работе.