После уборки пшеницы нечем было поживиться на опустевших полях; стряпать «калинок» не приходилось. Зато в огородах поспевала картошка, и мы каждое утро выпрашивали у молоканок по нескольку картофелин. Если хозяйки скупились и прогоняли нас с пустыми руками, то мы, побуждаемые голодом, тайком пробирались в огороды и воровали. Так или иначе, а картошка была добыта; мы собирали кизяк, — складывали его в кучу и разжигали; голодные, мы с нетерпением ждали, пока прогорит костер и можно будет положить картошку в оставшийся жар. Печеный картофель ели с наслаждением, посылая его солью, захваченной из дому. Если мы воровали, то только по нужде. Ведь пастухи получали свою заработанную пшеницу не раньше осени, по окончании пастьбы, а до этого срока надо же было чем‑нибудь питаться! Часто бывало просишь–просишь хозяек дать хоть что‑нибудь поесть; некоторые из них охотно давали нам хлеба, а другие отказывали, и это бывало гораздо чаще.
Среди молоканок у меня была доброжелательница, тетя Параша, которая очень любила меня: повидимому ей жаль было мальчугана, который, скорчившись от холода, гнал осенью на рассвете свое стадо баранов. Два–три раза в неделю тетя Параша украдкой давала мне хлеба или соленых огурцов. Детей у нее не было. Часто по вечерам, после пригона стада, она зазывала меня к себе и кормила остатками щей от обеда. Тетя Параша была исключительно добрая женщина — другие молокане не пускали нас даже на порог избы.
Так постепенно подходила глубокая осень, начинались дожди и холода, а подчас и густые туманы. К этому времени все полевые работы заканчивались, и, кроме пастухов, никого в поле не было. Но я не чувствовал себя одиноким: со мною всегда ходил мой верный друг, овчарка Каврэш, что значит по–русски: «черноголовый». Я очень любил Каврэша, и он ни на шаг не отходил от меня.
Отец предупреждал меня не раз, что осенью пастух должен глядеть в оба: волки голодные, злые — того и гляди загрызут и утащат барана. Он заботливо учил меня, как отбиваться от волков. Каждое утро, когда я собирался со стадом в поле, отец продырявливал посредине несколько сухих сосновых чурок, которые клал в мой мешок. Я уже знал, что такие чурки легко загораются и дают большое пламя; знал я также со слов отца, что в случае нападения нужно ткнуть пылающей чуркой прямо в морду волку— тогда он убежит.
Однажды, в холодный туманный день, я погнал. стадо в поле. После несытного завтрака мне уже опять хотелось есть, а между тем кусок хлеба, который мать, провожая меня, положила в мешок, был очень мал. Я разделил хлеб пополам и съел одну половину, а другую отдал Каврэшу. Но этот небольшой кусочек не насытил меня, а только раздразнил аппетит. Время шло к обеду, голод меня мучил, а мешочек был пуст. Что делать? Я подогнал стадо к огородам и, крадучись, накопал себе картошки; затем опять отогнал скотину в поле, подальше от огородов и поближе к той пещере, где у меня был припасен кизяк в укромном месте, защищенном от дождя. Достав кизяк, я разжег костер, согрелся и в приятном нетерпении поджидал тот момент, когда костер прогорит, чтобы на оставшемся жаре спечь картошку. С одной стороны костра пламя заметно уменьшалось, и я поспешил положить туда несколько картофелин.
Вдруг я заметил, что мой Каврэш поднялся, насторожил. — уши и стал вглядываться в туман. Сердце мое почуяло, что надвигается опасность, но я был. слишком голоден, мне жаль было оставить картошку! Я не тронулся с места и только легким свистом дал сигнал Каврэшу, который с визгом и пронзительным лаем бросился в туман. Я стоял около костра в нерешительности, чутко прислушиваясь к лаю своего пса, и в то же время смотрел голодными глазами на полу испеченный картофель. Сердце мое сильно билось. Кто там в тумане? Волк или воры? Более опытный пастух сразу понял бы по лаю Каврэша, что собака чует волка, а не постороннего человека. Так прошло несколько минут, потом появился Каврэш и с громким лаем кинулся ко мне, как бы желая что‑то сказать, и опять побежал прочь и скрылся в тумане.