— Вы знаете, Вадик, я легко смогу найти парочку дней в своей жизни, когда чувствовал себя лучше. Но давайте посмотрим на колонку дебета — мне пока еще не накрыли лицо простыней, и я имею удовольствие разговаривать с вами.
— Вы это прекратите, Яков Вениаминович! — строго, но неуверенно сказал я. — Насчет «пока еще» и все такое. Вы…
Я замялся. Черт возьми, совершенно не умею разговаривать с больными. Горло начало предательски щипать. Лучше помолчать, а то я тут наободряю… К счастью, Яков Вениаминович взял инициативу на себя.
— Ваше-то самочувствие как, Вадик?
— Да ну! — я махнул рукой. — Подумаешь, отключился на пару минут. Сегодня уже поздно, переночую здесь. А завтра, если меня не выпишут, честное слово, сбегу. Обезврежу санитара… или, еще лучше, возьму в заложники санитарку, посимпатичнее.
Нести чушь у меня получалось куда уверенней, голос более или менее выровнялся. Я что-то еще говорил, строил планы на ближайшее будущее, старался вовлечь в разговор Якова Вениаминовича, который улыбался и легко соглашался со всем. Когда я выдохся, он жестом попросил меня подойти поближе и взял за руку.
— Это хорошо, Вадик, что я успел вас увидеть.
— Вы опять, Яков Вениаминович! — рассердился я. — Уйду сейчас, честное слово!
— Подождите минуту, Вадик, не уходите. Я сегодня много думал… А чего мне еще здесь делать, даже телевизор принести не разрешили… Так вот, я понял, чего испугался комитет. Не Роберта, не его исследований. Разве что косвенно… — он часто делал паузы, видно, говорить было тяжело. — Вашей встречи с Томашовым они испугались, Вадик. Я не знаю, почему, не знаю, что хочет и что может Томашов, но комитет это серьезно обеспокоило. Вот только, — Яков Вениаминович улыбнулся смущенно, — классического мудрого совета умирающего я вам не дам.
Мы с Робертом возмутились достаточно синхронно, Яков Вениаминович наши возмущения попросту переждал, использовав время, чтобы перевести дыхание.
— Что из этого следует, я не представляю. И что вам с этим делать, не знаю. Решайте сами, Вадик, не слушайте никого. Ни комитет, ни Роберта… ни меня, если я вдруг возьму себе в голову что-то советовать. Хотя это вряд ли.
Мы помолчали. Потому что, если он не знал, что мне с этим делать, то я тем более. И сильно сомневался, что мне вообще хочется что-то с этим делать.
— У меня к вам будет просьба, Вадик, — сказал Яков Вениаминович, снова немного отдышавшись.
— Буду рад помочь.
— Вы знаете, я только полчаса назад сумел выгнать домой Римму Аркадьевну…
Роберт выдавил из себя улыбку.
— Это был коварный ход. Он сказал, что хочет на завтрак форшмак.
— Да… — Яков Вениаминович тоже слабо улыбнулся. — А вот с тобой, Роб, такой номер не пройдет. Я вас прошу, Вадик, помогите мне уговорить его пойти домой поспать. Ну что мне за радость, если он будет сидеть надо мной надзирателем? Обещаю, что до утра умирать не буду.
— Папа! — теперь уже разозлился Роберт.
Роберта уговорить удалось, хотя я не принимал в этом активного участия. Мы еще немного поговорили на нейтральные, вполне обычные темы. Мне показалось, что Яков Вениаминович чуть оживился и уже не выглядел таким изможденным.
Так что вернулся в свою палату я пусть немного, но успокоенным. Засыпая, я думал, что все будет хорошо. Пусть идут к черту комитет вместе с Томашовым (или по отдельности, мне не принципиально). А я, отдохнув пару недель, буду таскать себе потихоньку заклинания, в основном для Якова Вениаминовича, пить с ним кофе на его работе и чай в его доме. Почаще буду заходить.
Обещание свое Яков Вениаминович сдержал, умер в восемь сорок пять утра…
Глава двадцать седьмая
Глава двадцать седьмая
Уже нажимая кнопку звонка, я осознал, что, вполне возможно, свалял дурака, притащившись к Борису без предварительной договоренности. Полдень, середина рабочей недели… Это я привык к свободному графику, для меня что среда, что воскресенье, а нормальные-то люди на работу ходят. Понятное дело, Борис сам себе (и не только себе) начальник, строго по восемь часов в своей фирме не высиживает, но и совсем на удаленную форму руководства тоже не переходил. Так что стоило созвониться, прежде чем ехать.