Я смеюсь. Невесело, потому что смеюсь по большому счету над собой.
— Ни черта я из него не вытянул. Абсолютно уверен, что сказал он именно то, что хотел мне сказать. Не больше, но и не меньше. Я это позже понял. Разговором комконовец рулил, а я был маленьким мальчиком, сидящим на пассажирском сиденье с игрушечным рулем в руках.
Взгляд Бориса выражал сомнение.
— Ты хочешь сказать, что он тебе врал?
Качаю головой.
— Нет. Может, в некоторых деталях, я знаю? А, возможно, как и обещал, говорил правду, только правду и ничего кроме правды. Заметил, что словосочетания «всю правду» в этом перечне нет? Александр Константинович любезно сообщил мне ту часть информации, которую было нужно.
— Зачем нужно? — интересуется Борис.
Но я опять машу головой.
— Неправильный вопрос. Правильно спросить: кому нужно?
Борис неспешно снял с переносицы очки, протер стекла белоснежным платочком и снова водрузил на место. После чего внимательно посмотрел на меня уже хорошо вооруженным взглядом.
— Нет, это не ребус, конечно. Ответ «комитету» ты буквально метровыми буквами написал. Но все же мой вопрос — зачем? — как мне представляется, актуальности не теряет. Так что не поленюсь повторить: зачем это нужно комитету?
Я делаю грустное лицо всезнающего человека.
— Это как раз просто. Чтобы подтолкнуть меня к нужным действиям. Ведь мышку в лабиринте необязательно стегать прутиком, можно разложить кучки вкусной еды в правильных местах. Дело даже не в гуманности, иногда это попросту эффективней.
Борис, скрестив руки на груди, смотрит на меня задумчиво и с любопытством.
— Общие слова, Вадим, — изрекает он. — Всего только общие слова. Они могут казаться образцом непогрешимой логики, но на самом деле без конкретики значат немного. Ты уж не выдавливай из себя мысли по капле, выкладывай, что надумал.
— Выложу, — я вздыхаю. — Если верить Александру Константиновичу — а я ему верю, как уже сказал, — умение связывать факты в строгие логические цепочки не моя сильная сторона. С этим придется согласиться. Но не стоит делать вывод, что я в принципе неспособен соображать. Из того, что я не могу пробежать марафон, вовсе не следует, что сорок два километра мне неподвластны вообще. Я пройду их пешком, возможно, в несколько приемов, пусть даже спотыкаясь и падая.
— Ты заставишь меня прослезиться, — Борис морщится и смотрит на меня с явным неодобрением. — Что с тобой? Ты не похож сам на себя. К чему этот сеанс самобичевания?
Я смотрю мимо него. На окно, за которым солнце лениво выглядывает из-за туч.
— Я в последние дни много думал… А чем мне еще было заняться? — я криво и грустно улыбаюсь. Чему именно — понятно только мне. — И ты знаешь, у меня начало понемногу получаться. Наверное, мне помогла присущая курьерам предрасположенность к интуитивным решениям и вспышкам озарения…
Борис громко и протяжно зевает.
— Давай будем считать преамбулу законченной, а? Твоя способность мыслить сомнению не подвергается, перестань толочь воду в ступе.
— Перестаю, — соглашаюсь я. — Начинать следует с начала, это я уяснил в первую очередь. А началом всей истории для меня стали покушения.
— Ну нет, — Борис качает головой. — Началом должны служить события, которые к этим покушениям привели. Мы же обсуждали…
Но я перебиваю друга.
— Ты меня выслушай, Мирский, ладно? Как говорится, прения — после лекции. Итак, покушения. Я спокойно, не спеша и трезво обдумал, кому могло быть выгодно меня убить. И, отбросив все лишнее, пришел к единственному выводу…